— Плохо получилось, товарищ Миронов, сам понимаю! — сказал Ткачев. — Больше такого, надо полагать, не допустим... А что касаемо пива, то не выливать же его на землю?

Простодушие было, конечно, напускное, умышленное, но что тут скажешь? Миронов снова прижал свои стрельчатые усы ладонью, как бы оглаживая, и сказал сквозь зубы:

— Вы ведь тут олицетворяете новую власть, главное — народную! По такой власти народ, может, триста лет тосковал! И вот народ этот смотрит со стороны и начинает оценивать: с чего же доброго начинает эта новая власть? Если вы лично свою репутацию топите в черепке пойла, то тут мне наплевать! А за Советскую власть — другое дело. За нее люди годами в тюрьмах сидели, жизни клали и сейчас кровь проливают под Лихой и Новочеркасском — тут спрос будет строгий!

— Это, конечное дело, так... Можно учесть разъяснение, товарищ Миронов, — согласился Ткачев. — Поставлю даже вопрос на заседании нынче. О дровах, потом — продкомиссия, ну и насчет сказанного...

Миронов протяжно посмотрел в окно, вздохнул, сказал мирно:

— Я завтра выезжаю с отпускными казаками в Усть-Медведицу, Кувшинов собирается в Москву, во ВЦИК, Алаева вызывают в Донревком к Подтелкову. Оттого я и попросил вас, чтобы договориться... Чтобы — порядок! Тут еще останется член окружного ревкома и мой заместитель по военному комиссариату товарищ Степанятов... — Миронов вышел из-за стола и оправил красный темляк на эфесе именной шашки. — Прошу вас работать со Степанятовым в согласии, он к тому же член партии большевиков. А за порядок в слободе спросится в первую очередь, конечно, с вас! Ну... вы свободны.

Степанятов вышел проводить Ткачева, а Филипп Кузьмич еще посидел в задумчивости около пишущей машинки «Ундервуд», сдавив усталые виски ладонями, посмотрел на сложную путаницу рычажков, педалей и пружинок в умном механизме машинки, вздохнул тяжко. Даже простая пишущая машинка с виду казалась невероятно сложной, а что же сказать о нынешней жизни? В какой опасный клубок скатываются и спутываются события?

Слепая и бессмысленная смерть Николая Лапина, с которым они разговаривали еще летом в Новочеркасске, смерть от руки пьяного казака, ослепленного животной яростью! — эта горькая жертва высокого и светлого дня революции попросту вырывала ему душу. Как же так, почему, зачем наконец? Человека безмерно жаль, и вместе с ним не вернуть уже недавней веры Миронова в возможную бескровность социальных перемен, которую он до последних дней старательно оберегал в душе. До сей поры у Каледина не было и не могло быть сколько-нибудь значительной силы, старый мир почти открыт перед лицом вооруженного народа. Но избиение офицеров могло изменить ход событий самым роковым образом. Все оставшиеся в живых командиры 5-го запасного, даже урядники и вахмистры, младшие чины, разбежались кто куда, скорее всего во Второй Донской округ, в станицы Обливскую и Морозовскую, где, по слухам, гуляли уже белые партизанские сотни Лазарева и Растегаева. А куда им иначе? Они бегут не от Советов, а от слепой смерти.

Не веселые размышления прерваны были скрипом каблуков на крыльце, громким разговором, потом явился с морозца Николай Степанятов в сопровождении незнакомого бравого казачка в новеньком полушубке нараспашку и старых, побитых, но хорошо вычищенных сапогах в гармошку. Дать бы ему погоны с золотыми лычками — был бы образцовый лейб-казак перед войсковым смотром!.. Папаха желтовато-серого курпея заломлена с партизанской лихостью, и чисто выбритая физиономия с аккуратными усиками задорно улыбается с открытым доверием к первому встречному. Чему радуется человек, пока непонятно. Скорее всего — собственной молодости и своему же простодушию, а возможно, и попросту хорошей, бодрой погодке.

— Здравия желаю, товарищ Миронов! — браво козырнул казак и разом прикусил дурашливую усмешку, прищелкнул каблуками. И по глазам стало ясно: в бою не моргнет, перерубит противника надвое...

— С кем имею честь? — Миронов не любил вольности и бесшабашную веселость без видимой причины.

— Бывший урядник 3-го, Ермака Тимофеича, Донского казачьего полка Блинов! — отрапортовал казак, мало заботясь о том, какое впечатление производит на старшего по чину и возрасту, но имея видимое намерение к дальнейшему разговору. — Родом из станицы Кепинской, первого призыва на германскую... Разрешите доложить?

— Он из Глазуновки приехал, — подсказал Степанятов. — Хорошие оттуда вести.

— Говорите, — кивнул Миронов.

— Так что... Наш полк, вызванный с фронта Калединым и расквартированный в Скурихе и Глазуновской, ныне весь поголовно разошелся по домам ввиду близости семей, жен и детишков, а мы с Григорием Бахолдиным, как члены полкового комитета и ликвидкома, сидим при полковом имуществе как привязанные и не могём стронуться с места. Офицеры тоже поголовно разбежались, а командир полка Голубинцев ускакал в Нижнечирскую! У нас — две сотни винтовок, четыре пулемета, ленты и цинки, прочая сбруя... Приберегли, товарищ Миронов! Мы еще в начале декабря были с Бахолдиным в Царицыне, там с другими казаками митинговали, чтоб уклониться от калединеких приказов, а есаул Сдобнов как раз и посоветовал нам поберечь имущество для красногвардии...

— Он где, есаул Сдобнов? — сразу обрадовался Миронов. Он совсем позабыл своего друга-станичника, с которым делали одно дело в девятьсот шестом, поднимали станицу и округ. Считал его уже погибшим, не имея слухов по фронту о нем, и вот, словно из небытия, вынырнуло дорогое имя. Сдобнов, бывший сотник, разжалованный в девятьсот шестом в хорунжие и снова заработавший погоны есаула на германской...

— А он в Царицынском совдепе казачью секцию организовал, там пока и сидит... Был еще из Петрограда товарищ Данилов, член казачьего комитета при ВЦИКе. Народ гуртуется вокруг Советской власти, товарищ Миронов. Но, сказать, и дураков еще по пальцам не пересчитаешь, пальцев не хватят! Вот в Филонове, слышно, казаки 30-го Донского полка додумались... Все полковое имущество, сбрую, брички, походный шанцевый струмент — все распродали с молотка, а деньги поделили, как вроде при Степане Разине, раздуванили и поехали с песнями по домам. Свобода, говорят! Ну, не дураки ли? Михаил Данилов кричал, что так нельзя, стыдил, но так и уехал в Питер, ничего не добился. А мы с Бахолдиным все уберегли.

— А где сам Бахолдин-то? — спросил Миронов, припоминая некоего подхорунжего Бахолдина, еще в шестнадцатом бунтовавшего с сотней на Юго-Западном фронте. — Хотел бы я его видеть.

— Чем-то хворает, вроде лихорадки, желтый весь... Как очунеется, так подъедет. Тоже очень хотел вас видеть, товарищ Миронов.

Миронов отходил душой, глядя теперь уже с искренней симпатией на этого разбитного и статного урядника, понимающего свое время и свое место в нем. Достал серебряный портсигар и угостил Блинова и Степанятова хорошими папиросами. Сам он курил мало, потому и табак или папиросы имел при себе в нужную минуту. Степанятов тоже заинтересованно присматривался к Блинову. Прикурили от одной бензиновой зажигалки.

— К какой вы партии принадлежите, товарищ? — спросил Степанятов.

Блинов мощно обернулся всем туловищем.

— Я — большевик, а к партии ни к какой не принадлежу, не вписывался, — ясно и определенно сказал он.

— Ну, таких у нас тут много! — засмеялся Миронов. — Награды боевые, надо полагать, имели?

— Так точно. Полный бант Георгин, товарищ военком.

— Это нам тоже подходит, — снова засмеялся Миронов и, усадив Блинова к столику с пишущей машинкой, заговорил о делах.

— Имущество полка никому передавать не надо, товарищ Блинов. Именем революции и по праву окружной Советской власти поручаю вам формировать отряд красной гвардии по месту расположения вашего бывшего полка. Кавалерийскую революционную сотню, а если наберете, то и полк! От вас, товарищ Блинов, — он с видимым вкусом произносил это новое, еще не обношенное и не затертое слово «товарищ», — от вас и будет зависеть ваша должность в дальнейшем. Утвердим по наличию кавалерии хоть сотенным, а хоть и полковым командиром.