Ни друзей, ни знакомых не удалось встретить. У стойки буфетчика гомонила группа офицеров во главе с толстым штабным есаулом Персияновым. Передавая друг другу карточку меню, посмеиваясь и поминая какой-то давний случай штабной неразберихи, офицеры кого-то поджидали и потому не спешили садиться к столу.
Алаев не ошибся: спустя некоторое время в столовую быстро вошел хорунжий Барышников, из артиллерийского отдела. Персиянов тут же сделал заказ, коротко оглядывая каждого, пригласил заодно и Алаева.
— А вы что, хорунжий, в одиночестве? — оглядывая ладную и плотную фигуру Алаева, спросил он. — Милости просим, у вас внеочередная пирушка по поводу... точнее сказать, без повода, а ради встречи друзей! Прошу. За шампанское плачено в честь хорунжего, — есаул дружелюбно указал глазами на Барышникова и, открывая бутылку, не стал сдерживать выхлопа. Звук был не очень сильный, поскольку бутылку только что извлекли из льда, но серебряная пробка отлетела далеко на соседний столик и зазвенела пустыми фужерами — салют, таким образом, состоялся. Искристое вино запенилось в бокалах, как в доброе, старое время, с незабвенных платовских дней, и все дружно сдвинули звякнувшие бокалы. Есаул Персиянов привычно расстегнул тужурку и заправил угол салфетки на положенное место, под свой сдобный, хорошо выбритый подбородок, и, как хозяин пирушки, коротко кивнул поочередно каждому: ваше здоровье! — и сразу же попросил Барышникова рассказать, что нового в столицах.
Все смачно закусывали. Барышников, чувствуя общий интерес, перевел дух и достал серебряный портсигар. Рассказ предстоял важный и обстоятельный, как понял Алаев, поскольку Барышников начал самым небрежным тоном, как бы не требуя к себе никакого внимании:
— Так что же, в общем... Все пока по-прежнему, за исключением Советов... — щелкнул трофейной австрийской бензинкой и обнес каждого желающего закурить желто-коптящим язычком огня. — Если раньше эти Советы еще как-то отражали волю правительства и самого министра-председателя, то теперь это уже заведомо большевистские комитеты, не меньше и не больше! Керенский во время встречи с нашими представителями... — между прочим, господа, на этот раз Павел Михайлович Агеев блестяще возглавил донское посольство к Керенскому! — так вот, на этой беседе Керенский именно и заявил, что никакой поддержки Советам больше не будет. Так и сказал: «Мое правительство не только не опирается на Советы, но весьма сожалеет, что они вообще существуют». Отсюда легко понять и его решение не трогать наших на Дону, и сотрудничество с Дутовым... Между прочим, знаете ли вы решение Большого круга по поводу войскового старшины Голубова? Ну, за его попытку выслужиться перед Питером и арестовать в пути генерала Каледина? Под Белой Калитвой? Ну, как же! На этот раз сумасшедшая идея обошлась ему очень дорого: лишили чинов, орденов и казачьего звания! И поделом: момент слишком серьезный, чтобы терпеть в офицерской среде большевизм...
— У нас, надо сказать, не так уж много склонных к большевизму, — сказал для всеобщего успокоения есаул Персиянов. — Но мера, конечно, справедливая.
— Да, но теперь левые социал-революционеры тоже подпрягаются к большевистской постромке! — не согласился Барышников. — Так что не будьте столь легковерны относительно слабости большевизма на Дону. Выпьем за союз казачьих войск, господа, как единственную надежду на сохранение доброго порядка в России!
Он выпил первым и тут же рассказал торопливой скороговоркой, что мыслящая интеллигенция в Питере уже по горло сыта революцией и вместе с правительством ждет не дождется сильной руки, способной навести наконец порядок. Многие видят такую силу в казаках...
— Пришлось почитать либеральную газетку «Новая жизнь», издаваемую радикальными интеллигентами, они настораживают общественное мнение. Если, мол, во время февральских дней казаки прямо заняли позицию «за народ», не присоединились к Корнилову, то теперь их роль заметно меняется, они готовы к активному политическому выступлению. Как во времена Смуты, когда на плечах самозванца из Тушина казаки ворвались в Москву, решительно помогли Пожарскому и возвели на престол династию Романовых!
Алаева удивили искренняя взволнованность, некий спад голоса и удушье Барышникова. Искренность именно и не вязалась с прежними представлениями об этом офицере и человеке.
Барышников был один из тех офицеров-баловней, которые никогда и ничто не принимали всерьез — поскольку это в данную минуту не касалось их жизни, — отделываясь легкомысленными шуточками в самые роковые минуты жизни. Его нельзя было считать ни монархистом, ни кадетом, ни тем более сторонником революционных партий, он исповедовал только одну идею — идею личного благополучия и личной безопасности ныне, присно и во веки веков. На языке высоком такие люди теперь назывались конформистами. Никогда не выступая против закоренелых мнений и предрассудков, они молча обходят их в практике, если находят вредными для себя. Чего лучше! Хорунжий Барышников тем более никогда не утруждал себя мыслями о добре и зле либо антинародной сущности нынешней бойни, не якшался, разумеется, ни с большевиками-пораженцами, ни с пацифистами иной масти, но он — затянутый в мундир казачьего офицера, — сумел так сделать карьеру, что за три года всеобщего кровопролития ни разу не побывал под огнем, ни разу не выстрелил из винтовки или нагана. Шашкой он вообще не владел в той мере, как это предписывалось уставами службы.
До войны многие офицеры увлекались строевой подготовкой, вольтижировками, скачками, холодным оружием, как спортом, дабы не терять известной формы и здоровья. Барышников же эти «скачки с барьерами» попросту презирал, находил ненужными для себя... Война не могла опровергнуть его заблуждений на этот счет, поскольку он никогда не воевал, не делал марш-бросков либо тяжелых конных маршей, а только присутствовал близ фронта. Но не был он при этом и карьеристом-служакой, поэтому его не только терпели в штабе, но даже благоволили к нему, опекали за доброжелательную лояльность. Именно поэтому он и оказался в делегатах не только дивизии, но от армии и всего румынского фронта для связи с советом союза казачьих войск — такая честь выпадала не каждому, даже и заслуженному офицеру.
Когда Барышников говорил «по текущему моменту», всякого осведомленного человека коробила эта его хорошо рассчитанная «самоуверенная глупость»: все совершалось, но мнению Барышникова, без особых на то причин, случайно, даже но фатальной неизбежности. Не было никаких общественных предпосылок даже и дли революции, и обсуждать в общем то нечего, выхода искать нет причин, осе образуется само по себе. А самому Барышникову, если откровенно, до всего этого нет никакого дела!
Алаев потерял всякий интерес к пирушке и хотел уже встать и уйти из неподходящей компании, но третья бутылка Абрау, заказанная тем же есаулом Персияновым, оживила застолье. Заговорили о ценах на здешние разбавленные вина, на паршивые коньяки, поругали хозяина офицерского собрания, не сумевшего запастись в зиму хорошим турецким табаком, из-за чего приходится опять-таки обходиться местными легкими самосадами... Кто-то завел и о женщинах, румынках и молдаванках, в крови которых еще теплилась искра древних римских патрицианок и рабынь. Затем, в силу какого-то закона коловращения, хорунжий Барышников вновь вспомнил о Петрограде:
— Между прочим, самое смешное, господа. В руки Екатерины Великой, что против Александринского театра... ну, помните, где «слева — власти, справа — сласти» и, как это... «наслаждения и развлечения», — так вот, в руки императрицы какой-то негодяи вложил красный флажок! Представьте себе матушку с этим флажком посреди Петрограда, и вы все оцените, господа! У извозчиков есть зато теперь свой профсоюз, тред-юнион, так сказать, а официанты в ресторанах не берут чаевых — проснулось, говорят, даже в лакеях человеческое достоинство: они же теперь — красные лакеи! А в самом театре идет драма «Смерть Иоанна Грозного»... И в каждом антракте какой-нибудь юнкер или воспитанник пажеского корпуса при полном параде стоит навытяжку перед пустой императорской ложей с ободранными гербами и знаками — мерзость запустения. Тяжело и больно, господа!
