— Так ведь и слыхом не слыхали про таких!

— Ну, так послухай. А не сбивай с ума других. Глаголь дурной, ты погляди по городам, кто у нас жирует-то!

— Да ты-то чего мелешь, умная голова? И ты ведь дальше хутора носа не показывал!

— Я — от людей! Чего слыхал, то и говорю! Они, иуды, давно уж на христианской крови свои пышки замешивают, а нам и байдюже, нам бы в кабак да к Анисье под сарафан! Было дело, и в тюрьму за такое подобное их сажали, так выкупились ведь, аспиды, откупились! Золота у них возами, лопатой гребут, всей Европией крутят-вертят, как хотят, вот ты тут и почеши в затылке!

Не туда уходил разговор, затеянный на ночной площади Новочеркасска про генерала Каледина, революцию и свободу. Ковалев подошел ближе и попросил закурить, хотя табака старался, по обыкновению, избегать. И, улучив паузу в разговоре, заметил как бы между прочим:

— Не о том толкете воду, станичники... В сторону уходите. Насчет христианской крови в чужом тесте — это жандармы тогда придумали, чтобы народ по городам стравить. Точно. Чтоб не сговорился народ по правде, надо его ожесточить изнутри, один на другого. Вот и придумали затравку про христианскую кровь. Об этом тогда ж и газеты писали, и приговор был оправдательный.

— Ха, га-зеты! — не согласился казак. — Так газеты у нас ими ж все и закуплены! Газетам верить, так совсем голым окажешься!

— Поверь тогда генералу Каледину, раз больше некому, — сказал Ковалев с вызовом.

— Что ж, генерал-то хоть свой, природный казак, — сказал тот, что соглашался на «народную власть», но — без передела земли. — А эти книжные доброхоты да сицилисты поналезут во все щели, вот тоды и закашляешь, милый, хуже прошлогоднего!

— И самого тебя на колбасу пустят, и ни один аблакат посля концов не найдет! — засмеялся кто-то сторонний.

— Из меня колбаса не получится, — сказал Ковалев, посасывая цигарку с легкостью, без затяжки. — Я из костлявых, станичники. И насчет социалистов сам здравое понятие имею.

Заинтересовались, и один спросил не без подковыра:

— А ты, дядя, случаем, сам-то... не из Европии? Али, может, этот, как его — паритет?

— Нет, братцы, я свой. Только дальний, с Медведицы, — сказал Ковалев.

— Какого полка?

— Атаманского. Лейб-гвардии.

— Хо?

— Девятьсот четвертого года призыва, при чем тут «хо»? Урядник, делегат круга.

Возникло замешательство, потом кто-то предложил служивому место, Ковалев вкратце разъяснил все, что считал уместным в данное время, про социал-демократов, но беседа что-то не пошла. С одной стороны, на этот съезд подбирались по станицам только старые казаки, преимущественно из состоятельных, а то и завзятые нагаечники из старослужилых, кроме того, и устали люди за время съезда, утомили их длинные и непонятные доклады, пустые толки и перетолки. Не докурив горькой цигарки, Ковалев встал с мягкого воза, отряхнул солому со старых суконных шаровар с лампасами, сказал под самый уход:

— Советую, братцы, зорче глядеть кругом да проникать в корень трудовых интересов. А дурные толки и слухи не перемалывать, а то они вас не в ту сторону уведут. Не надо распри по России, также и у нас нужна справедливость.

— Это, конечно, так... — уклончиво вздохнул кто-то.

Разговора не вышло, думал Ковалев, также, впрочем, как и на самом съезде. Там на трибуну тоже выпускали только угодных Каледину, а здравые голоса шли только от фронтовиков, да и то в самом малом числе. Автономов да еще, к примеру, войсковой старшина Миронов — эти будто с «Окопной правды» брали тезисы, да еще молодой подхорунжий Кривошлыков поддержал их от души. Возмущенный и по-детски чистый голос его до сих пор еще звучал в ушах («...трудовое казачество пойдет одной дорогой с пролетариатом России! Я не допускаю мысли, что старое вернется — лучше тогда умереть!») — но сил было явно маловато.

Ковалев вообще-то не собирался даже являться на этот съезд в Новочеркасск, но в окружкоме партии думали по-иному. Там советовали отправиться на съезд, хотя бы затем, чтобы полнее узнать расстановку сил, а после доложить обо всем в Ростове, в областном комитете.

...Александровск-Грушевский поезд проходил на Ростов ночью. Усталый, хмурый, с жестко стиснутыми, обескровленными губами, Ковалев продремал на нижней полке, будто провалившись в беспамятство, не видя никаких снов, а наутро уже ходил по незнакомому городу, вчитывался в объявления на афишных тумбах, искал комитет. Купил у парнишки-разносчика газету «Наше знамя» и в ней прочел адрес редакции. Редакция и ее издатель — Ростово-Нахичеванский комитет РСДРП (б) — помещались в красивом белом здании-ротонде, в городском саду, то есть самом публичном месте.

У порога — вероятно, случайно — сошлись и стали подниматься рядом с подтянутым молодым офицером в погонах поручика. Видя, что Ковалев — в казачьей одежде и без всяких знаков различия — не собирается козырять, офицер придержал шаги, справился: «Вы — сюда?» — и дружелюбно протянул руку:

— Поручик Арнаутов. Из гарнизонной комендатуры.

— Будем знакомы, — Ковалев назвал себя. — В комитет?

— Да. Пригласили, знаете...

— Это хорошо. Без военной секции нельзя, — кивнул Ковалев.

Несмотря на ранний час, почти все члены комитета были в сборе. Приходу двух военных обрадовались, каждый из здешних товарищей подходил, здоровался, называл себя. Многие, как и Ковалев, только вернулись из тюрем и ссылок, на исхудавших лицах радостно ходили улыбки, блестели глаза. Он здоровался, старался запомнить каждого.

— Васильченко... Семен Филиппович, председатель комитета. — Одна огромная черная борода, усы вразлет — не подпольщик по виду, а какой-то «атаман Чуркин» либо партизанский полковник времен Отечественной войны... Хохол, с виду крепкий мужчина, недаром он тут и председатель.

— Френкель... Редакция газеты «Наше знамя». Читали, конечно? — Живые выпуклые глаза смотрят из-за толстых стекол пенсне, а губы безвольны и плаксивы, как у человека, страдающего желудочной болезнью. Но репортер — грамотей, это для Ковалева область почти что заповедная...

— Чепцов! Только из ссылки. — Это ростовский мастеровой, большевик с девятьсот пятого, как и Ковалев. Об этом говорить нечего, на морщинах лба все написано глубоким резцом.

— Жаков. Секретарь комитета.

— Петр Блохин, не узнаете? — Дородный, представительный человек — полная противоположность какой-либо аналогии с фамилией... Бывает иной раз, что карлик носит фамилию Великанова, а большой, мощный и самовитый товарищ прячется под мелкой фамилией Блохина...

— Узнаю, как же! На какой это мы пересылке рядом лежали? Свердлин Григорий! Отчего же сейчас-то под псевдонимом? Не хотите снять?

— Привык как-то, не хочется уже. Петр Блохин, Григорий Свердлин — какая разница? — Человек улыбался дружелюбно, воспитанно, чуть-чуть жестикулируя сильными, короткими руками. Но жизнь была, как и у Ковалева, видно, не простая: целый рот вставных зубов, последствия северной цинги в каком-нибудь Туруханском крае...

Блохин-Свердлин передал Ковалева чуть ли на с рук на руки длинному — едва ли не вровень с самим Виктором Семеновичем — облезлому солдатику в потрепанной австрийской шинельке и картузе-финке, придававших ему нездешний, странноватый вид. Солдатик и был нездешний, бормотал несмело и как-то виновно:

— Мельхиор, интернационалист, Аустрия... Простить, еще плоко ковору по-русски, но будь-ем э-э... цузамен работай?! И, и, арбайтен, арбийтен, тофарищ!

— Ну, хорошо, хорошо, — усмехнулся Ковалев, не скрывая волнения от встречи с давним поэтапником Блохиным-Свердлиным, радуясь всем другим товарищам, с которыми придется работать теперь совместно, да и не только работать, но, возможно, и стоять под пулями плечом к плечу, как стояли когда-то они на баррикадах в девятьсот пятом. Рад был и тому, что в комитете привечают военных, в лице представителя городской комендатуры поручика Арнаутова, но и австрийского военнопленного, в этом — залог будущего социального и межнационального мира, как в теории...