Кто, собственно, зачинщик? Братья Топилнны? Старший — Алешка, сухой и длинный, как зимняя подсолнечная бодылка, с оклеванной воробьями ссохшейся шляпкой? Правофланговый шестой сотни, которого Макар как-то спас в рубке, под палашом толстого австрийского гусара?.. Выдать его, Алексея Топилина, этого нескладного совестливого парня, по бедности не успевшего до службы жениться, не имевшего в призыв строевого коня, которого изломал вахмистр на маршировке и джигитовке, его, или, может быть, младшего брата Алешки — Зиновия? Совсем зеленого первогодка, вечно попадающегося на глаза начальству?

Макар ходил по двору, понятливо вникал в дела казармы, короткие реплики встречных казаков, оглядывал знакомое и уже ставшее привычным расположение помещений, спортивного городка, конюшен и тихо злился. Все вершилось тут вроде как бы шутейно, на смех курам. У главных ворот, на выходе из казарм, стоял крепкий караул; там проверяли пропуска, отмечали опоздания и неявки, а в конюшне казаки разобрали заднюю кирпичную стену и проникали в соседний двор к лейб-гвардейцам полка его величества, кубанцам, или «ракам», как их еще называли из-за красных черкесок и башлыков. Там на воротах поста не было, и оттуда каждый беспрепятственно отправлялся в город, к разговорчивым мастеровым и чистеньким, суетливо-угодливым белошвейкам. Белошвейки знакомство с казаками считали за честь, иной раз приходили к воротам справляться о здоровье какого-нибудь приказного Степы с одной лычкой на погоне, стояли с плетеными кошелками, а в кошелках приносили маковые крендели, тульские пряники и подпольные газетки вроде «Окопной правды»... И никто особо не возражал. Казаки очень хорошо помнили, как в девятьсот пятом их подлым образом мобилизовали на полицейскую службу и опозорили. А между войнами старались помалу искоренять весь вольный, староказачий уклад жизни, выборность атаманов и судей, так что теперь казачества в первоначальном его смысле уже не было. Конный подневольный солдат — какой же это к черту казак?

Вечером Макар потянулся в казарму к хуторянам.

Когда открыл дверь, никто не отрапортовал, потом запоздало крикнули «офицер!» и кое-кто встал у кровати, приглядываясь к двери. В дальнем углу затаилось сборище, а в сторонке кто-то прокашлялся и успокоил прокуренным голосом: «Да свой, Макар Герасимович, чего вы?» — и в другом конце другой кто-то довольно засмеялся. Филатов кашлянул ответно и знакомо, прошел в угол.

Казаки, сбившись кучей, читали какую-то бумагу (возможно, письмо из дому), Макар Герасимович постарался не заметить той бумажки, что мелькнула в руках урядника Клеткина и пропала с глаз. Присел рядышком на свободную табуретку, достал серебряный призовой — со скачек — портсигар и угостил всех папиросами. К нему потянулись со всех сторон, выхватывая грубыми, черными пальцами белые, непослушно округлые мундштуки папирос. Стало легко и привычно, как в сухом летнем окопе между боями, когда нет нужды блюсти субординацию, разбирать, командир ты или рядовой. Можно и отдохнуть, и поговорить от души, всласть.

И все же было стеснение, разговор-то прервался на полуслове. Все поглядывали друг над друга, как виноватые.

— Да-а, так вот она мне и говорит... — неуверенно соврал Федор Сонин, сидевший рядом с Зиновием Топилиным, делая вид, что продолжает прежний разговор. — Ты, говорит, уедешь опять на германцев, а я тут, значит, с дитем? Одна? Да какое, говорю, могёт быть дите, когда ты кралюшка, небось тут с фабричными из-за политики давно уж разучилась и бабой быть? А она — в слезы, обижается да такая жалкая, прям беда! Вот и фабричная, а — все при ней!

— Кто — она? — деловито и строго, сведя черные брови к переносью, спросил Макар. Поймал дружков на горячем и зубы оскалил от любопытства, щурился на ближний свет керосиновой лампы.

— Хто? — с веселой готовностью кашлянул Сонин. — Да модистка одна, Ксюша. Тут, рядом, с Лиговки...

— Вот за это самое, что вокруг пальца хошь окрутить взводного своего командира, могу шесть рядков лишних на чистке жеребца удружить! — засмеялся Макар, тут же впрочем, прощая оплошку казака. — Так об чем разговор был?

Все с полуслова понимали взводного. С одной стороны, конечно, время было военное, и всякий офицер почитал за благо мирно уживаться с рядовыми — они и бой выиграют, и при крайней нужде раненого тебя из вражьей глотки вырвут, и за душевность твою простят даже крутость в бою, — но все это касалось только тех офицеров-белоручек, которые за спиной слышали иной раз злобное: «шкура!» — и вынуждены были заигрывать с рядовыми. Что же касается выслужившихся, таких, как Макар Герасимович, то им не было никакой нужды приноравливаться к рядовым казакам. Он был простой кости, вместе со всеми тянул общую лямку, и от него было не зазорно получить два наряда все очереди.

— Так о чем разговор-то? — отмел он начисто выдумку Сонина.

Казаки переглянулись, сдвинулись вокруг Филатова теснее.

— Так чего ж кривить, Герасимыч... — сказал простодушный Алексей Топилин, за всех выпрашивая снисхождения. — Опять же насчет этих окаянных плетей речь вели. Неохота ими вооружаться, сказать. Позор опять на нас же и повесят! Ну и попутно, значит, про Миронова вспомнили...

— Какого Миронова? — спросил Филатов.

— Да усть-медведицкого есаула! Вот кого не хватает ныне в Петрограде, он бы им показал плети, иродам! Он этого не переносит, когда из казака-вояки дурное пугало делают... Ну и разные другие байки тут про него шли, кто что вспоминал. Говорят, опять геройством себя оказал, ходит теперь уж в войсковых старшинах, только гдей-то на юге, на румынском фронте.

— На румынском чего не ходить в героях, там одни австрияки, каждый на левую переднюю прихрамывает, да частично румыны мобилизованные, — подхорунжий усмехнулся, прикуривая над ламповым стеклом, и от близкого света ярко, оплавленно вспыхнули его кресты и бронзовые бляшки медалей. — На румынском мы бы тоже не подкачали, верно?

— Да нет, Макар Герасимович, — возразил опять урядник Клеткин. — На юге нынче мадьяры против нас фронт держат, а перед мадьяром много не показакуешь, противник сурьезный и умеет тоже палашом махнуть, дьявол! А про Миронова я слыхал, когда в прошлом годе в императорском госпитале находился, там многие казаки с разных фронтов лечились.

— -Эт точно, — кивнул Филатов. — Туда собирают, какие заслужили.

— Так вот, говорят, был он сразу-то у Самсонова в армии. Ворвались они в Восточную Пруссию, германец в панике, дорога открытая, тут бы поддержать 2-ю армию, да и войне конец, а Сухомлин министр чего-то другое замыслил, снарядов не подсылает, обозы, обратно, отстали, вся армия в окружение и попала. По-глупому. Немец очухался, артиллерией Самсонова обложили в этих Мазурских болотах, дело плевое... Выставляют ультимату: сдаваться, иначе всем — капут. Старик Самсонов ультимату не принял: я, говорит, войсковой атаман Семиреченского казачьего войска, а перед этим и на Дону скоко лет правил, казаки такого позора ввек не видели! Но выходу нету, пустил себе пулю в лоб...

— С самого начала — этакая канитель!.. — Вздохнул кто-то в темном углу. На него шикнули.

— Ну, многих побили там, верно, многих и в плен взяли. А другие так и не сдались. У кого, значит, какой характер!.. Миронов свою сотню с шестидюймовой батареей напрямки двинул, по старому маршруту, как и шли в наступление, на запад! Понял? Такая голова! Туда, где их в общем никто и не держал, у немца все силы были на то, чтоб обратно войско Самсонова не ушло! С востоку держали, пыжились, а он их и объехал на кривой. Махнул на запад, а потом через Польшу на юг. Так, говорят, аспид, аж через румын, где-то на Южном фронте к своим выбился. Во дела!

— Чегой-то непохоже, чтоб с одной сотней, да по тылам, — заинтересованно сказал Филатов. — Брешут казачки эти завсегда, брехать у нас тоже охотников хоть пруд пруди...

— Тут верно, Макар Герасимыч. К нему посля-то цельный полк пристал, сотник Кузюбердин со 2-го Донского и другие. Мало ль у нас сметливого народу? За то и дали Миронову чин войскового, а то бы ему его и ввек не видать, начальство его не очень жаловало! Но об нем, обратно, разное говорили. Там еще один азовский казак на излечении со мной был, так тот прямо терпеть его не мог. Зверь, говорит!