Алексиково. Командарму-9 Княгиицкому

Копия: Балашов. Реввоенсовет и Политкомандарм

Предвоенсовет Троцкому по месту нахождения

Весь Усть-Медведицкий округ за исключением 2 — 3 станиц и волости очищен от контрреволюционных банд, обстоятельства требуют немедленного восстановления революционной власти для урегулирования политической и экономической жизни округа, ввиду этого прошу об утверждении в должности чрезвычайного коменданта округа помначштадива-23 тов. Карпова Ивана Николаевича, который временно исполняет эту должность.

Выдвинутые кандидатуры политкомдивом Дьяченко товарищей Севастьянова, Федорцова и Рузанова в окружную власть не могут быть допущены но тому поведению, которое проявили в тяжкий момент революции. Теперь революция сильна, все слизняки ползут на солнце и делают пятна на нем.

Командгруппы Миронов[51].

Вызвал Карпова и сказал в присутствии комиссара штаба:

— Вот прочти, Иван Николаевич, и прочувствуй. Дам тебе комендантский эскадрон для патрульной службы и езжай в Михайловку. С ревкомом не связывайся, Федорцову передай от меня горячий привет. Все. Ты член партии, разберись там. Ж-жуки-короеды!

Карпов собирался недолго. Зашел попрощаться, пожелал боевых успехов под Суровикином и на Донце, откланялся. Но у порога будто вспомнил что, вернулся и сказал как бы между делом и тоном извинения:

— Такое дело, Филипп Кузьмич... Помнишь, наверно, дедка Евлампия Веденеича? Что на пароме служил? Просил зайти, проститься.

— А он — живой? — несколько удивился Миронов, — Мы его как-то вспоминали...

— Плохой, уже соборовали... Просил ныне, очень хочет свидеться.

Миронов укорил себя мысленно, сказал, что пойдет обязательно.

Свободная минута выпала после обеда, прошел в самый конец станицы вдвоем с ординарцем, а там свернули узким проулком к Холодному оврагу, над которым крайней свисала бедная саманная хатенка под соломой.

Нищета тут была страшная: полусгнившие двери вперекос, осколок мельничного жернова вместо порожек и крыльца, глиной обмазанные глазки окон, вполукруг, только бы сберечь утлое тепло в этой хате, напоминавшей по виду овчарню. А жил в ней георгиевский кавалер с давней русско-турецкой войны, казак Веденеев... Защитник Отечества. Радетель на земле, праведная душа. Не захочешь, да заплачешь...

Толкнул дверь Миронов, за ней — другую и оказался в низкой хибаре с двумя мутными оконцами, большой беленой печью, некрашеным столом в три широких доски на шпонах, а над ним, в переднем углу, теплилась красно бедная лампада перед ликом богородицы. Старухи не было, ушла по какой-то нужде к соседям, дед Евлампий — не сказать, что постаревший, но бледный и маленький, с тощей бородкой — лежал на деревянной кровати в холодном углу. Был ли жив — не понять, руки вытянуты по швам, как в строю, глаза впали и полузакрыты, в разрезе чистой белой рубахи седая шерстка на груди торчит...

Сильный запах пареных груш, свежесмазанного земляного пола и устоявшейся, сладковато тлеющей старости был почти непереносим после чистой дневной снежности, солнца и первых талых сосулек. Миронов постоял у порога, держа двери приоткрытыми, впуская чистый воздух. Ординарец остался стоять на пороге-камне, свертывал цигарку. Знал, что успеет покурить и проститься, тут Миронов спешить не будет.

— Живой, Веденеич? — громко окликнул Филипп Кузьмич, подходя ближе. И увидел, как зашевелились сначала пальцы руки, лежавшей на краю кровати, потом с усилием дрогнули брови, шире приоткрылись глаза. Тощая борода все так же недвижимо торчала кверху. — Живой, говорю? — повторил Миронов, глядя прямо в мутные, потухшие глаза старца. Различил в них некое подобие блеска и мысли — в глубине, тайно ото всех, от всего мира — и сказал веселее: — А люди говорят, не сторожует уже на пароме Евлампий Веденеич, остарел, а я не поверил!.. Не такой человек, чтоб дело бросить... Л? Евлампий Веденеевич?!

Солнце грело ледяные кущи на стеклах окошка, но мало было света, и потому он не мог разглядеть лик умирающего, мысль в запавших глазах. Понимал лишь, что старик не потерял еще разум и, возможно, память...

— Это ты, Филиппушка? — едва слышно, в одно дуновение легкого ветра, какой бывает где-нибудь в затишке, у прикладка, спросил старик, — Ты, ты, чую — холодом понесло, как от полой воды на Дону... Значит, пришел, родимый, шашка о порог стукнула...

Старик говорил слабо, с видимым напряжением сил и после каждого слова переводил дух, как бы угасал.

— Пришел, Веденеевич, проведать тебя, как-никак свои люди, — сказал Миронов. — Отступал ведь, оттого и не виделись...

Старик молчал, закрыв глаза, собирался с силами. И от желания пересилить немочь шевелил пальцами, сухой кадык ходил вверх и вниз, глотая воздух.

Затих вроде совсем, дыхание ушло внутрь, и вдруг открыл веки, дрожа кустистыми бровями, и вновь будто легкий ветер прошелся по низкой хатенке:

— Одолел ты их, супостатов... сынок?..

— Одолею, отец, — сказал Миронов, пристально глядя в угасавшее лицо старого казака.

— Филя... Помни, что сказал я тебе на той переправе... про Идолищу... О трех головах Идолища... О трех...

Боже мой, и в смертный час свой мыслит последним проблеском сознания о коварстве жизни — можно ли так? Неужели это главное, что выносит с собой человеческий опыт под гробовую доску? Или тут побеждает все непереносимый страх смерти, недоумевал Миронов.

Старик затих снова. Только правая рука дрогнула и сложились пальцы в троеперстие, переползли с одеяла на тощую, птичью грудь.

— Помни, родимый наш... Филя... — И, будто вдохнув новых сил, выговорил точнее: — Народ наш — дитя доверчивое, у нас и Гришка Отрепьев с поляками правил... Не дай, сынок, народ в трату... Сила тебе дана великая, бла-го-словля-ю на мирской подвиг... — кисть вроде бы поднялась трепетно, с желанием перекрестить названого сына своего, Филиппа, но не хватило воли и жизни, упала рука на чистую рубаху, на седые шерстинки в разрезе ворота, и — только шевеление сухих губ:

— Три головы... у Идолища, помни...

Лампада едва теплилась, фитиль нагорел, и оттого перед ликом иконы светил прозрачный уголек, похожий на красную звездочку.

Старик утих вовсе, Миронов позвал ординарца проститься, и за ним вошли три старухи. Хозяйка еще не причитала, стала на колени и прижалась тонким лбом, седыми косицами к холодеющей руке старика.

Миронов попрощался с ними и вышел из хаты.

Яркий свет дня ударил в глаза. С соломенной крыши капало, и в Холодном овраге, на противоположной стороне, оттаяли, обнажились из-под слоистого, стеклянно-игольчатого снега красносуглинистые пласты земли.

«Тает... Спешить надо», — подумал Филипп Кузьмич, занятый главной своей мыслью на будущее: посеять и убрать урожай в этом, мирном году. Предостережение умирающего старика рассеялось и отступило перед большими заботами этого весеннего дня.

ДОКУМЕНТЫ

Приказ

всевеликому войску Донскому № 161 от 20 января 1919 года

Войска Хоперского округа под давлением красных... очистили округ. Казаки, бежавшие из хуторов, станиц, занятых мироновскими бандами, передают, что Миронов немедленно всех сдавшихся ему казаков... мобилизует и отправляет на Балашов... для дальней перевозки их на Сибирский фронт против Колчака. Теплая одежда и обувь отбирается, взамен выдаются ботинки с обмотками. Хлеб, скотина и имущество отбирается красными самым беспощадным образом... Весь хлеб из станиц и хуторов Хоперского округа спешно вывозится к ближайшим станциям. Перевозить хлеб заставляют самих казаков под угрозой расстрела. Так осуществляет свое право победителя над своими братьями-казаками тов. Миронов. Тот самый Миронов, который забрасывает наш фронт своими прокламациями, сулящими рай на земле казакам.