Хуже всего, что в этой активной среде попадались еще и циники анархисты. Вечером к Лизе подходил браво какой-нибудь парняга в крагах и теплой кепке с наушниками (к таким кепкам очень шли мотоциклетные очки!) и, небрежно положив горячую, потную руку на плечо, говорил с сознанием силы и полным пониманием текущего момента:

— Товарищ Лиза, сегодня ты должна удовлетворить нашу с тобой потребность. Забудь тощую крысу буржуазного быта, плюнь на индивидуализм. Сорганизуем товарищескую смычку — животик с животиком?

(Другая тут же отставляла ножку на каблучке и начинала жеманиться, будто на плечах у нее соболь: «Угостите каким-нибудь продуктом?» И поклонник тут же обещал: «Есть вобла, кореш должен еще подкинуть картошки. Бульбы, по-нашему!») Лиза не была стихийной «телкой», она молча оглядывала его с ног до головы, оценивала квадратные стекла очков вместо бывших глаз и, ласково улыбаясь, снимала потную руку со своего слабого плеча. У нее ведь было всегда два выхода: принять просьбу (имея в виду, например, собственную потребность) либо отказать, но лишь под благовидным предлогом, чтобы не оскорбить общественной морали.

— Я, конечно, обязана, как член коллектива, — говорила Лиза, — но, к сожалению, я сегодня... сплю с товарищем Акимом.

(Аким был выше парняги по должности, и этому дурню ничего не оставалось, как сделать удивленное лицо и пастись в другом огороде.)

Вообще-то все они были грязные коты и дряни. И при всей своей внешней «революционности» и политграмоте они были еще и дураки, потому что не понимали, как за ширмой этих вольностей, «прав» и «свобод» росла, множилась и укреплялась традиционно-буржуазная семья!

Да. Но только — избранная...

Сметливые девушки из Лизиного круга не без успеха уже растаскивали самых выгодных и влиятельных женихов, обеспечивая не только себя, но и свое племя, близких и дальних родственников, выгодами и преимуществами на будущее. Фактическую громадность этих преимуществ даже трудно было бы представить в нынешней слепой сутолоке... В этом, собственно говоря, и заключалось решение вечного вопроса, над которым бились поколения ее соплеменников: как достичь устойчивого благоденствия за счет биологически отсталых особей...

Пример девушкам подала, в частности, уже пожилая, но еще обворожительно пикантная женщина из ЦеКа, тетя Шура Коллонтай. Она сделала вид, что по уши влопалась в мальчишку-матроса Павлушку Дыбенко, и в два счета запутала его в своих кружевных юбках. Все это было простейшим обольщением, потому что мальчишка-матрос был не простым салагой, а Председателем Центробалта и одним из наркомов по военно-морским делам! Шутка сказать! Пусть он был на семнадцать лет моложе ее, но тетя Шура знала, что Дыбенко — очень крупная фигура в революции, и кому-то же из ее круга надо было держать его в руках!

Это было какое-то сверхъестественное сближение, политический мезальянс, прострел серой матросской протоплазмы искровым разрядом этой электрической женщины... Она, жрица революционного Эроса, просто давала пример остальным интеллигентным львицам своего круга, ведь у нее-то никакой не было нужды пристраиваться к сильному, она и сама ведь числилась наркомом призрения! Но шла на это. Как бы свысока, поднимая этого матросика до себя! И у нее в руках к тому же скапливался необходимый матерьялец для фундаментальной книги о революционном совокуплении «Любовь пчел трудовых»...

Или взять ее младшую соратницу Ларочку Рейснер! Молодая и красивая искусительница — как она сама о себе говорит: «немного бес, немного творчества, остальное — из адамова ребра...» — хорошо понимает эпоху и смысл происходящего вообще... Что вы любите из кушаний? (В самый раз спрашивать посреди голодной республики!) — «Господи, конечно, мороженое, миндаль, жаренный в сахаре, кочерыжка от капусты...» Но наряду с тем она может написать и так: «О, жизнь, благословенная и великая, превыше всего, когда зашумит над головой кипящий вал революции! Нет лучшей жизни». Странные, надо сказать, представления, «о лучшем», но ведь она журналистка: «Сочиняя, говорю правду, и всегда обманываю, говоря правду».

Властительница дум своего круга вакханок и баловниц нашла под стать себе комиссара-полубога, песенного красавца Феденьку Раскольникова... Нет, нет, не по Достоевскому, совсем наоборот, весь в коже, в ремнях и с маузером на бедре. Дом у них — полная чаша, все завидуют, но, конечно, по-доброму. По-свойски, так сказать... Муж-комиссар пытался как-то узнать, откуда в их доме великокняжеский фарфор, столовое серебро с императорскими вензелями и французские вина в такое время. Лариска рассмеялась:

— Федя, жизнь — это интрига, сюжет. Но какая же интрига без тайны? Если звезды (хотя бы и пятиконечные!) зажигают, значит, это кому-нибудь нужно, милый? Ты хочешь обойтись пайковой воблой, сахарином и морковным чаем, но это ужасно пошло, когда кругом полно буржуазной мрази. Здесь не надо церемониться. Вот скажи, ведь если существовали Женщины Французской революции, то должны же быть и Женщины Русской революции?

— Да, — твердо говорил Раскольников. — Безусловно.

— Тогда возьми меня с собой. У меня нет биографии, я — лентяй, а у меня должна же быть биография, право! Я пишу книгу!

Книгу она писала исключительно о себе, вы подумайте! В Москве литературной только об этом и говорили, и заранее, по-свойски, восхищались.

Он взял ее с собой на Волгу, где командовал всей Волжской флотилией, и, когда забарахлила и замитинговала команда на одной калоше, прислал туда Ларису в качестве комиссара, конечно, в традиционной тужурке и с маленьким браунингом в кармане. Ну, матросы хоть и заражены анархизмом и матерщиной, а все же понимают, что с такой бабой лучше не связываться... Двое кобелей первой статьи перегрызлись около нее ради мужского форса, а третьего самовыдвиженца в вожаки банды она спокойно сдала в ЧеКа. И калоша покорно легла по курсу... Один черноморец, говорят, едва не сошел с ума от восторга, глядя на Лариску, и собирается вроде написать даже поэму про «Женщину-комиссара»...

Еще была знакомая у Лизы — Лялька Годзиевская. Она подчинила и «взяла в слабые руки любви» наркома финансов Кубанской республики товарища Дунина... Нет, совсем другая жизнь, другие условия! Дунин не бежал в передовой цепи с винтовкой наперевес под Екатеринодаром, не улепетывал от Деникина на своих двоих, не проклинал судьбу в тифозных вагонах, он и при эвакуации Республики в спец-эшелоне буквально сидел на золоте. Подумать только: пятнадцать миллионов рублей в слитках и валюте! По пути, правда, напали на них анархисты, потрепали и напугали, но ведь игра стоила свеч!..

Один старик из наших сказал как-то: хаос — это главное, чего следовало достичь на первых порах. Никто ничего не должен понимать! В этих условиях можно заводить лицевой счет в заграничном банке, выбирая по желанию Брюссель или Женеву... Умный старик!

Именно поэтому Лиза постоянно думала над тем, как ей уехать из Петрограда домой.

Такая жизнь ей не подходила, ее прельщали другие примеры. И вдруг она увидела одного знакомого, друга их семьи. Попросила денег на дорогу. Он не отказал, но предупредил:

— Надо ли спешить, Лиза? Екатеринослав занял генерал Май-Маевский, там — ужас что такое...

— Здесь тоже ужас и светопреставление. Я поеду в Царицын.

Она юркнула, как серая мышка, через линию фронта — сначала белую, потом красную, так что Яша даже удивился. В Царицыне ее хорошо встретили, потому что она дала знать. На вокзале уже были Минин, его жена Рива, старушка Клионская Бронислава Абрамовна и Яша. А потом они поехали в Москву, на съезд, в «свадебное путешествие», как шутил он, Яков...

И вот — нелепый выстрел и — ничего, пустота. Хоть снова на Мойку, в коммунальные условия, в эту неграмотную толпу... Но теперь она ни за что не опустилась бы до первобытной общины и групповой любви по теории товарища Бебеля — лучше удавиться!..

— Не плачь, — говорил Левин тоном старшего товарища, хотя и ему едва перевалило за двадцать лет. — Не плачь, вокруг нас бушует океан контрреволюции и всякой дряни, неизбежна длительная борьба, сердце надо держать сжатым в кулачок. Ты у меня, по-видимому, поедешь в Козлов, в Реввоенсовет Южфронта. Идет спешное формирование штабов, отделов и подотделов, просто руками развести: не хватает людей! А тебе ведь надо сменить обстановку, я понимаю. Тут все напоминает его, даже могила... Уезжай!