Они ходили в атаки под городом, когда отряды Автономова и Сорокина отбивались от корниловцев, и близ сенного рынка Вадик даже учил ее стрелять из кавалерийского карабина по белым, просочившимся в город... Потом с балкона багарсуковского дома они приветствовали красочный и впечатляющий на рад войск после победы над «добровольцами» Корнилова, и Вадим нервно и больно сжимал ее руку, шептал зачарованно: «Смотри: это грядет будущее мира! Смотри, смотри, это же прекрасно, это — на всю жизнь!..»

И было на что посмотреть. Вся Красная была запружена кавалерией, блестели медные трубы огромного военного оркестра, красное знамя с золотыми позументами в окружении конвойных медленно проплывало по улице и полыхало под солнцем. За ним ехал Сорокин, бронзоволицый герой этих полков, в темно-синей черкеске с красным башлыком, и держал перед собой обнаженную шашку, салютуя перед всем народом.

Что за красота эти всадники в серых черкесках, с золотым шитьем на газырях, в ухарски сбитых на затылок кубанках! Какие загорелые, дубленые, ражие лица, какая вынимающая душу строевая песня у них! Под гармонь и рявкающие трубы дружно, в несколько сот глоток, озорно и разухабисто рвали по слогам лихой припев «Крыниченки»:

Мар-р-руся, раз —

два — три — калина,

чор-нявая дивчина,

В саду ягоду рва-ла!..

Рядом с Вадимом и Верой стояла, тихо и загадочно улыбаясь, чернявая их подружка Роза Голобородько. Они переглядывались с Вадей и хохотали, принимая весь праздник и разухабистую песню сорокинской гвардии на свой счет, в актив своей молодости и красоты и даже своего будущего. За ними, на балконе дома, заменявшем трибуну, стояли со строгими, важными лицами, как бы присягая новым битвам и победам, председатель совнаркома Ян Полуян и главком Кубани Автономов. Много комиссаров, много веселых глаз, солнца и света.

Вадим начал писать свою, как он говорил, главную картину «Разгром белой гвардии на подступах к Екатеринодару» — настолько все казалось устойчивым и, уж конечно, необратимым. И вдруг как снег на голову — измена и бунт Автономова! Статьи в газетах, шум в политпросвете и наробразе, где работала Вера. Настоящая война со штабом в Тихорецкой, перспектива общего разлада и расстрелов... Вера не понимала, в чем дело, допытывалась от Вадима правды. Он успокаивал и даже горячился: «Автономов не прав, он не хочет наступать на Батайск и Ростов, он боится немцев! Отвергает мировую революцию из-за нехватки средств якобы. И потом, Вера, он вообще областной бонапартик, это для нас очень опасно... Так прямо сказал на исполкоме председатель Рубин, и его поддержал товарищ Крайний. На место Автономова назначен товарищ Калнин, командир 3-го латышского полка. Скоро мы начнем громить оккупантов так, что с них перо полетит!»

Вадим добивался, чтобы его отправили в Ейск, в передовой десантный отряд морской пехоты... «А ты все обдумал, Вадик, не подведут эти новые товарищи, ну, Рубин, Крайний-Шнейдерман, Рожанский? Ведь им каждому — по двадцать лет, мы с тобой и то старше...» Вадим отвечал серьезно, с пониманием дела: «Ну что ты, Вера, они — серьезные люди, интеллигенты в помыслах и борцы за идею!..»

Сводной десантной дивизией в Ейске командовал юный Сигизмунд Клово, друг нового главкома Калнина, в штабе царствовал щеголеватый и пронзительный австрияк Прусс, в политотделе сидел юноша Гернштейн, немного рыхловатый в движениях, но вдумчивый работник.

Более шести тысяч красноармейцев высадились с катеров и барж на июньском рассвете под Таганрогом, в тылу немцев. Вадим и Вера, сопровождавшая его в этом творческом вояже к «средоточию битвы», шли в передних рядах атакующих, около самого знамени... Но немцев кто-то заранее предупредил — весь десант сразу же попал под прицельный пулеметно-орудийный огонь. Орудия били прямой наводкой, засыпали красных бойцов шрапнелью.

Это был ад, какое-то нелепое убийство целой дивизии. Сразу же раздались крики об измене (наверное, потому, что штаб вместе с командующим Клово и Гернштейном не успели высадиться на берег и теперь с баржи наблюдали в бинокли гибель своего войска). Бойцы метались на гладкой, лишенной укрытий местности, словно на горячей сковороде... Вадим потерял человеческий облик и плакал, не зная, как спасти себя и ее, свою молодую спутницу. Пропадал, главное, художественный замысел его картины! Немецкие пушки были в версте, но никто но думал их атаковать, нелепое избиение продолжалось бесконечно долго. Вера не видела крупного осколка, который снес Вадиму полчерепа, но красно-белесая мозговая жижа плеснула ей в лицо, она вскрикнула а ужасе и потеряла сознание.

После говорили, что была у нее и контузия от близкого разрыва.

Всех раненых, оглушенных, смятых душевно, разоруженных бойцов немцы передали по соглашению карателям генерала Краснова. И началась другая кровавая оргия, стыд и позор всей нации, когда одни люди творят немыслимо жестокую расправу над другими, сломленными и безоружными...

Возможно, ее бы расстреляли, после того как она прямо высказала все это Персиянову, зверю в погонах полковника. Но ее не расстреляли, почему-то вступился есаул Скобцов, член Донского правительства, близкий самому атаману, и взял Веру на поруки...

После все разъяснилось.

Этот Скобцов был назначен раньше председателем трибунала в Анапе, когда судили весь большевистский ревком, захваченный белыми. Он-то и спас от казни Лизу Пиленко (точнее, Кузьмину-Караваеву) и женился на ней. И теперь случай, вмешательство старой девической дружбы помогли Вере вырваться из лап карателей.

Но — ненадолго.

С Лизой виделись только один раз, поплакали, есаул Скобцов отправлял уже свою семью подальше в тыл, в Поти, затем в Тифлис, а Верой занялась «по-доброму» контрразведка, поручик Щегловитов. Ей предложили, во искупление прежнего «греха с красными», сложную работу, ради которой пришлось переменить имя. Лиза Кузьмина-Караваева, кажется, не писала больше декадентских стихов, оставались от всей их жизни одни «скифские черепки»...

Боже, где ты, тихая Анапа, серые от пыли акации и кусты вокруг кладбищенских плит, улица генерала Гудовича, памятная скамья у дома на Крепостной?

Но мужчины, дряни, куда же завели они своих женщин?.. Самым порядочным человеком был пока что есаул Данила Скобцов: он, по крайности, семью свою не подвергал прямой опасности, отправил в глухой тыл... О чем все они думали, когда полагались на двадцатилетних авантюристов, борцов «за идею мировой революции» за чужой счет, да еще «интеллигентных с виду»?

Поздно вечером, при керосиновой лампе с бумажным абажуром, у которого медленно выгорала серединная кромка, обугливалась на глазах, Татьяна-Вера дежурила в полевом лазарете, размещенном в каком-то заброшенном доме. Грустила у столика с лекарствами в небольшой комнатке-боковушке. И тут вошел хорошо побритый, статный и чем-то опечаленный начальник штаба Сдобнов. Она знала, что он бывший казачий есаул, да это и с виду можно было определить — по выправке и поставу головы, развороту плеч. За окнами было темно, где-то на другом конце хутора взлаивала собака, вечор был почему-то знойный, как в июле.

— О чем грустите, Таня? — спросил Сдобнов, сразу определив по ее виду некую минорность настроения.

— У вас дело ко мне? — сухо спросила она, отталкивая глазами его слишком пристрастный взгляд.

— Как же без дела. Пришел на прием, по нездоровию души. Сердце что-то расшалилось, как на непогоду. В самом деле, саднит как-то...

— Это бывает...

— Так не поставите ли, право, горчичник? Это — рядом, — скосил Илларион Сдобнов смеющиеся глаза на дверь.

— Какие уж тут горчичники, когда и марганцовки нету. Какой-то дрянью обеззараживаем раны...

— Тогда, может... водочный компресс? — пошутил Сдобнов настойчиво.

Татьяна взглянула исподлобья с настороженностью пленницы и вдруг сдалась:

— Отчего же. Если есть... водка.

— Вообще-то у нас запрещено приказом. Но на этот случаи найдется.