Комбриг сидел на рыжем, белоноздром дончаке чертом, горло перехватывала спазма глухой ярости:

— Товарищи бойцы! Красные непобедимые воины рабоче-крестьянской России! Орлы боевые!..

Конь сучил перебинтованными ногами, шашка тихонько билась ножнами о каблук и стремя, невнятно позвякивала. Тишина развернулась над головами пехоты, верховые на флангах напрягали слух...

— Предатели народа, стервятники всех мастей тучами слетаются на нашу родную землю, залитую кровью лучших ее сынов! Немецкие буржуи сидят в Ростове, угрожая Кубани и Кавказу, второго августа английские интервенты захватили древний русский город Архангельск и нефтяные бассейны на Кавказе, в Баку!.. По всей Сибири бесчинствуют белочехи и адмирал Колчак! Армия красных партизан товарищей Каширина и Блюхера пробивается с боями из тылов Колчака, крови — не счесть, не перемерить, как и у нас!.. Белый изменник казачеству, трижды предатель Краснов затеял на нашем родимом Дону братоубийственную войну, под страхом казни мобилизует темных станичников, гонит на Царицын и наш северный участок. И в этот тягчайший момент нашей истории безвестная злодейка прямо на митинге, на виду всей рабочей массы... стреляет отравленными пулями в нашего вождя и мирового пролетарьята, друга всех обездоленных — Ленина!

Строй содрогнулся и замер... Только чуть-чуть колыхнулись посверкивающие кончики штыков... Кто-то хлюпнул и заплакал. Миронов обернулся на непривычный звук — позади зажимал рот блиновский вестовой, подросток-батрачонок по прозвищу Мачеха... Ему ля не заплакать в эту минуту?

— Отравленные пули, товарищи, вынуты благополучно докторами из драгоценной груди товарища Ленина и будут вечным позором тем, кто готовил предательский удар в спину революции! Убийца схвачена, ее допрашивает сам Дзержинский! Жив Ленин, друзья мои боевые, жив — на радость всему народу и нам и на страх всей мировой св-волочи! Нет силы, которая могла бы умерить наш гнев и нашу волю к победе! Сегодня, товарищи, я получил известие от своих товарищей справа — Сиверса и Киквидзе, что их войска просятся в бой! Под Царицыном не смолкает кононада. Царицын просит нашей поддержки... Отомстим врагам за кровь нашего Ильича! Сегодня я поведу вас в бой, в тяжелый и кровавый подвиг, и враги увидят то, чего они еще никогда не видали от вас, разгневанных бойцов бригады Миронова! Раз и навсегда перерубим хребет Фицхелаурова, а за ним его покровителя, всевеликого разбойника и немецкого прихвостня генерала Краснова! Вперед, красные соколы родного Дона! На штыках и шашках зацветет алым цветом заря нашей победы! Смерть врагам трудового народа! Ура!

Длинно, грозно, раскатываясь на фланги, пошло над слободой Ореховой боевое «ура», и на сотнях лиц замерло отрешенное, клятвенное чувство готовности к бою, к победе и смерти.

— Ур-р-ра-а-а!.. — летело no-над строем, из конца в конец, от середины к флангам, напрягая глотки, груди и плечи, сжимая сердца тепловатой ладонью восторга и тайного предчувствия. — У-а-а-а!..

Блинов выехал перед строем, взмахнул клинком:

— Смир-р-рна-а-а! Слуш-шай мою команду! — Голос был на пределе, звенел от лютости. Слева повзводно... По приказу и зову революции... на передовые позиции! Шагом... арш!

Заколыхались штыки, на рысях пошли эскадроны штабного резерва, натянули постромки орудийные упряжки. Миронов обмял лицо нервной рукой, взбил усы. Сказал Сдобнову:

— К Сиверсу и Киквидзе — нарочных, немедля! Поддержут, нет ли — их дело, но пускай знают о нас. Сейчас без атаки нельзя. Думаю, что и у них в частях такое же настроение. Аллюр — три креста.

— Нарочных пошлю, но... может, не зарываться особо, Филипп Кузьмич? — осторожно сказал Сдобнов, касаясь своим стременем каблука комбрига. — Обкладывают ведь нас покуда... И стрельба от Фролова — не близко. А?

— Это так... Но ты видал слезы у Мачехи? Спроси Блинова, как он думает. Надо народу разрядку дать, беда великая у нас. За разведку же со Степанятовым головой отвечаете... Ну, и пора сводить конные полки в кулак! Заготовь боевой приказ.

Бригада снималась, вестовые забегали, штаб работал с полной нагрузкой. Миронов напоследок побрился, пил чай в одиночку, приказав ординарцу просмотреть и перешить всю сбрую, проверить потники седла.

И вошла в комнатушку новая медицинская сестра Надежда, прикомандированная после разгрома полкового штаба Елатонцева к штабной сотне. Вошла не по форме, не козырнула, только филенчатую дверь за собой закрыла плотно и спиной к этой же двери прижалась, чтобы кто-нибудь третий не влетел с ненужным в данную минуту донесением. Прямо в плен взяла командира.

— Товарищ Миронов...

— Да...

Сестренка была ничего себе: рослая, вызревшая, голенища хороших хромовых сапог сидели в обтяжку, грудь навынос, из-под санитарной косынки с красным крестом выбивались густые волосы с темно-рыжим отливом, завитки на лбу и около ушей... Глядя на такую, конечно, неминуемо вспомнишь солдатскую поговорку: «Где мои двадцать лет?..» Но и в самом-то деле, где они — двадцать или даже тридцать?

Комбриг несколько оторопел и отставил в сторонку стакан с горячим чаем, а у нее уж слишком откровенно зарумянели щеки и затуманились серые, в крапинку, такие открытые и такие порочные глаза... Где-то он видел эти глаза, почему-то запомнились они своей вызывающей женской откровенностью... В Алексаидровске? Точно ли?

— Товарищ Миронов, — сказала Надежда, облизнув пересыхающие губы. — Возьмите меня вестовым! Я должна быть постоянно при вас...

Как ни велика была решимость, но не хватило ее до конца, упал голос... Но женская способность доводить дело до конца тут же заставила ее глаза улыбнуться, снова обрести силу, чтобы покорять и покоряться... Это было уж что-то из ряда выходящее, чего он никак не ожидал. Да еще в такую минуту, когда назревал большой и опасный бой!

— Война, девушка. При Миронове должен быть очень хороший боевой ординарец, из казаков... Как же вы?

— Нет, должна быть я! — полыхнула в глазах уж совсем какая-то сумасшедшинка. — Иначе никак нельзя, товарищ Миронов. Поверьте, я — не за себя...

— Да в чем дело-то? — всерьез удивился Миронов. И встал перед молодой женщиной, поскольку разговор уже вышел за пределы служебных отношений. А приглашать ее посидеть рядом не было смысла и причины.

— А то! — вскричала Надежда, отчасти со злобой, и сделала шаг вперед. — Вы прямо не опасаетесь ничего, лезете в огонь, я уж видала! С пленными — как с друзьями! А ваша жизнь... А вы...

— Это лишь в книжках так бывает, — сказал Миронов, уже не забавляясь, а сочувствуя ее порыву. — Зачем же и еще одну жизнь в опасность ставить?..

«Боже мой, как только она сохранилась, с полудетской романтикой в этой взрослой голове? Или — разыгрывает какую-то роль?»

— Какие-нибудь разговоры, что ль?

— Нет, не разговоры, — отвердела она голосом. — А то, что генерал Краснов за вашу жизнь четыреста тысяч николаевскими посудил! Ваша жизнь... Я около вас буду, товарищ Миронов!

«Но где же мелькнули эти глаза — серые, откровенные, почти бесстыжие и все же проданные до последней крапинки?.. Ах ты гулюшка сероглазая, да как же ты сохранила душу-то в этом кровавом лихолетье, скажи на милость?»

Он даже растрогался и совсем как бы мимолетно скользнул глазами по крепким и вызывающе стройным ногам в аккуратных сапожках. «Черт, до чего хороша! Годы, годы и война кругом, а вот нагрянет такая, позовет молча — и сойдешь с ума, как желторотый юнкер...»

— Хорошо, — неожиданно сдался храбрый командир Миронов, выдавив ненатуральную усмешку под усами. — Будьте при штабе. Помощником ординарца...

Трубач играл построение. Ржали за окном кони, позванивали крылья тачанок, пехотинцы отбивали по пыльной дороге четкий шаг.

— Скажите, чтобы дали вам коня, посмирней...

— Я сама выберу, — сказала Надя.

Сестренка вышла под его тяжелым, неравнодушным взглядом. И когда за нею закрылась филенчатая дверь, он вдруг подумал о своей жизни и возможной смерти, за которую кто-то уже назначил цену. В полмиллиона золотом. Николаевскими, как сказала эта пичуга с доверчивыми и завлекающими, впрочем, глазищами... Много это или мало? Четыреста тысяч?