22 июня 1916 «Имя ребенка — Лев…» Имя ребенка — Лев, Матери — Анна. В имени его — гнев, В материнском — тишь. Вóлосом — он — рыж — Голова тюльпана! — Что ж — осанна — Маленькому царю. Дай ему Бог — вздох И улыбку — матери, Взгляд — искателя Жемчугов. Бог, внимательнее За ним присматривай: Царский сын — гадательней Остальных сынов. Рыжий львеныш С глазами зелеными, Страшное наследье тебе нести! Северный Океан и Южный И нить жемчужных Черных четок — в твоей горсти! 24 июня 1916 «Сколько спутников и друзей!..» Сколько спутников и друзей! Ты никому не вторишь. Правят юностью нежной сей — Гордость и горечь. Помнишь бешеный день в порту, Южных ветров угрозы, Рев Каспия — и во рту Крылышко розы. Как цыганка тебе дала Камень в резной оправе, Как цыганка тебе врала Что-то о славе… И — высóко у парусов — Отрока в синей блузе. Гром моря — и грозный зов Раненой Музы. 25 июня 1916 «Не отстать тебе. Я — острожник…» Не отстать тебе. Я — острожник, Ты — конвойный. Судьба одна. И одна в пустоте порожней Подорожная нам дана. Уж и нрав у меня спокойный! Уж и очи мои ясны! Отпусти-ка меня, конвойный, Прогуляться до той сосны! 26 июня 1916 «Златоустой Анне — всея Руси…» Златоустой Анне — всея Руси Искупительному глаголу, — Ветер, голос мой донеси И вот этот мой вздох тяжелый. Расскажи, сгорающий небосклон, Про глаза, что черны от боли, И про тихий земной поклон Посреди золотого поля. Ты, зеленоводный лесной ручей, Расскажи, как сегодня ночью Я взглянула в тебя — и чей Лик узрела в тебе воочью. Ты, в грозовой высú Обретенный вновь! Ты! Безымянный! Донеси любовь мою Златоустой Анне — всея Руси! 27 июня 1916 «Руки даны мне — протягивать каждому обе…» Руки даны мне — протягивать каждому обе — — Не удержать ни одной, губы — давать имена, Очи — не видеть, высокие брови над ними — Нежно дивиться любви и — нежней — нелюбви. А этот колокол там, что кремлевских тяжéле, Безостановочно ходит и ходит в груди, — Это — кто знает? — не знаю, — быть может, — должно быть — Мне загоститься не дать на российской земле. 2 июля 1916 «Белое солнце и низкие, низкие тучи…» Белое солнце и низкие, низкие тучи, Вдоль огородов — за белой стеною — погост. И на песке вереница соломенных чучел Под перекладинами в человеческий рост. И, перевесившись через заборные колья, Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд. Старая баба — посыпанный крупною солью Черный ломóть у калитки жует и жует… Чем прогневили тебя эти серые хаты, Господи! — и для чего стóльким простреливать грудь? Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты, И запылил, запылил отступающий путь… — Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше, Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой О чернобровых красавицах. — Ох, и поют же Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой! 3 июля 1916 «Семь холмов — как семь колоколов…» Семь холмов — как семь колоколов. На семи колоколах — колокольни. Всех счетом — сорок сороков, — Колокольное семихолмие! В колокольный я, во червонный день Иоанна родилась Богослова. Дом — пряник, а вокруг плетень И церкóвки златоголовые. И любила же, любила же я первый звон — Как монашки потекут к обедне, Вой в печке, и жаркий сон, И знахарку с двора соседнего. — Провожай же меня, весь московский сброд, Юродивый, воровской, хлыстовский! Поп, крепче позаткни мне рот Колокольной землей московскою! 8 июля 1916. Казанская «Москва! Какой огромный…» Москва! Какой огромный Странноприимный дом! Всяк на Руси — бездомный, Мы все к тебе придем. Клеймо позорит плечи, За голенищем — нож. Издалекá-далече Ты всё же позовешь. На каторжные клейма, На всякую болесть — Младенец Пантелеймон У нас, целитель, есть. А вон за тою дверцей, Куда народ валит, — Там Иверское сердце, Червонное, горит. И льется аллилуйя На смуглые поля. — Я в грудь тебя целую, Московская земля! |
