Припомнила бабка Настасья те извилистые, политые потом и кровью тропы, по которым так же испокон века шли деревенские бабы, по которым прошла и она сама. Знала, что скоро смерть придет. Но не хотела думать о смерти. Думала о том, как найти тропу к бабьему счастью. Самой найти и деревенских баб по этой тропе повести. Видела нищету, которая пришла в деревню после войны и революции. Но крепче прежнего верила в поворот деревенской жизни к лучшему. Больших и хороших перемен ждала из города — от Советской власти. Но боялась за деревенских мужиков: проведут ли они эти перемены? Сумеют ли перевернуть деревенскую жизнь? Хорошо знала бабка Настасья своих деревенских мужиков. Еще лучше знала деревенских баб. Понимала, что когда деревня пойдет в крутой подъем за городом, тяжелым грузом повиснут бабы деревенские на ногах тех мужиков, которые вместе с городскими рабочими в новый путь потянутся.

Передумала все это бабка Настасья, сидя за прялкой, и твердо решила про себя: «Надо помочь мужикам».

Пока она сидела за прялкой, дед Степан возился на дворе около скота. Павлушка сидел в пустой горнице и переписывал протоколы ревкома.

Потом оделся и, как всегда, для сокращения пути пошел задами к Панфилу.

Не успел Павлушка миновать валежниковских гумен, как вдруг из-за бани выскочила одетая в шубу Маринка.

— Здравствуй, Павлуша! — тихо сказала она, подбегая к тропе и загораживая дорогу.

Павлушка остановился. Деловито ответил:

— Здравствуй, Марина Филипповна!

Маринка сделала шаг назад.

— Чего ты важничаешь? Что… разбогател, что ли, в партизанах-то?

Глаза Маринки метали искры, а голос лукаво играл:

— Почему не хочешь встречаться? Может, и разговаривать не желаешь с деревенщиной?

Павлушка покраснел. С пересохших губ сорвалось:

— Почему же?.. Я ничего… Дела мешали…

Маринка подскочила к нему вплотную. Схватила за руки и, заглядывая в глаза, заговорила задорно:

— Лешак!.. Сколько не видались-то… Подумай-ка!

Павлушка, не отнимая рук, конфузливо протянул:

— Конечно… Не видались давно — это верно…

Маринка обдавала горячим дыханием, глазами ловила его взгляд и тараторила:

— Ну, что ты, Павлуша! Чего ты… Расцелуемся, что ли, на радостях-то?..

Павлушка вырвал свои руки из рук Маринки, отступил на шаг и, глядя на нее в упор, ответил:

— Брось, Марина Филипповна! Ни к чему это все… не пара мы.

Побелела Маринка. Упавшим голосом с трудом выговорила:

— А раньше я тебе пара была?

— Мало ли чего было, — сказал Павлушка, оправляясь от неловкости. — Было да сплыло…

Оправилась и Маринка. Подняла голову и бросила злобно в лицо Павлушке:

— Ты что это важничаешь, Пашка?.. Кто ты такой?

— Я партизан, Марина Филипповна.

— Ну, так что из этого?

— А вот и то, Марина Филипповна… Я Советскую власть завоевывал… А твой папаша тут без нас контру разводил…

— Моего отца не трожь, Пашка! — почти крикнула Маринка.

— Нет, трону! — твердо сказал Павлушка. — Потому — кулак он! Колчаковский прихвостень и буржуйский прихлебатель!..

Бледное лицо Маринки вдруг покрылось густым румянцем. Она смерила Павлушку глазами, налитыми жгучей злобой, и прошипела:

— Подожди… попомнишь ты меня!..

Засунула руки в рукава шубы. Повернулась и бегом кинулась к дворам.

Павлушка облегченно вздохнул. Почувствовал, что с плеч свалилась гора. В этот день вечером он несколько раз пробегал мимо Афониной избенки и мимо тех дворов, в которых бывала Параська у подруг. Хотел встретиться с ней, наедине высказать ей все, что передумал за полтора года разлуки. Но встретиться не удалось.

Давно примечала Параська, что Павлушка ищет встречи с ней. Но пряталась и избегала его. Вспоминала прежнее золотое времечко, когда они с двоюродной сестренкой, с Секлешей Пупковой, — обе бедные и бесприданные, счастьем своим девичьим захлебывались; после посиделок да гулянок с самыми красивыми парнями деревни — с Андрейкой Рябцовым и с Павлушкой Ширяевым — хороводились. Секлеша удержала счастье в своих руках. Готовилась она с Андрейкой свадьбу сыграть на Красную горку. А свое счастье Параська не смогла удержать и теперь не хотела попусту путаться с парнем. Хранила Параська гордость в сердце своем. Ненавидела разлучницу свою Маринку Валежникову. Но помнила разговоры с бабкой Павлушкиной, которую пуще матери родной почитала. Помнила бабкины слова утешные:

«Нет, касатка, я лучше знаю внука… Любит он тебя… Любит!.. Чует мое сердце: рано ли, поздно ли, а вернется он к тебе…»

Не знала еще Параська, как самой себе помочь. Но глядя на перемены деревенские да на кипучую работу партизан, с надеждой повторяла в уме: «Теперь все может быть… Все может быть…»

Больше половины деревенских дворов были вконец разорены. За зиму во многих семьях весь хлеб приели, всю скотину и птицу прирезали, хлева и изгороди вместо дров сожгли. И обносилась деревня начисто. Шестой год не получали белокудринцы товаров из города. Бабы обшивали теперь свои семьи старыми холщовыми мешками да дерюгами.

Надрывались коммунисты в работе, часто собирались они вместе с партизанами на совещания либо к Панфилу, либо к Маркелу, подолгу спорили и обсуждали мирские дела, строили планы новой жизни, искали выхода из нужды и из разрухи. И с нетерпением ждали советов и помощи из волости и из города.

Приближалась весна. Распутица, половодье всегда на долгий срок отрезали Белокудрино от всего мира. Дорог был теперь каждый день, каждый час. Собрались еще раз коммунисты и партизаны на совещание и решили отправить Панфила в волость, а Павлушку Ширяева — в поселок Новоявленский, чтобы разузнали они, как с нуждой бороться и как перестраивать свою жизнь. Насторожились белокудринцы, поджидая посланцев с новостями.

Когда вернулся Павлушка из Новоявленского, по деревне слух пошел о какой-то коммуне, которую устроили у себя новоявленские новоселы.

А вернувшийся из волости Панфил словно воды в рот набрал. И жена его — Домна — будто ни о каких новостях не слыхала. На расспросы баб одно твердила про своего мужа:

— Насупился, как идол… Молчит… слова не выдавишь…

А коммунисты и беспартийные партизаны опять собрались на этот раз у Маркела в кузнице и о чем-то долго совещались.

В воскресенье был созван митинг, на котором Панфил объявил:

— Вот, товарищи, какое дело-то… Собрали мы вас для общего решения… Надо нам, товарищи, обсудить, как разоренным мужикам помочь. Ячейка РКП и ревком так располагают: надо бы нам на старую линию выходить… как было при первой Советской власти… при Фоме Ефимыче. И должны мы богатым мужикам маленькое утеснение сделать. Нельзя же, товарищи, разоренным мужикам с голоду дохнуть… Дети малые голодают!.. Опять же и поля надо обсеменить… Значит, ревком и ячейка предлагают вот что: те мужики, которые в полном достатке живут, должны дать по коню и по корове… и предоставить в те дворы, в которых голод… И семена таким же манером — взять и раздать. Конечно, и на прокорм чтобы было… Если собрание согласно, значит, зажиточные дворы должны завтра же выполнить постановление общего митинга Советской власти. А если не согласны… все равно силой возьмем…

Панфил затянулся из трубки и добавил:

— Теперь можете высказываться… которые желают…

Но высказываться никто не хотел. Мужики дымили трубками и молчали.

Наконец Сеня Семиколенный крикнул из угла:

— Чего тут высказываться-то, Якуня-Ваня!.. Все правильно обсказал Панфил Герасимыч… И мы вполне согласны.

— Знамо дело, согласны!

— Согласны! — отозвались другие из бедняков.

Панфил еще раз спросил:

— Все согласны или не все?

Собравшиеся дружно ответили:

— Все согласны!

— Все-е-е!..

Богатые мужики и старики растерянно обводили глазами кричавших. Но молчали.

Панфил громко сказал:

— Значит, дело это можно считать поконченным. Завтра с утра ревком объявит обложение богатых дворов скотом и зерном… Митинг объявляю закрытым!