— Теперь уж вконец разорили деревню… Как жить будете? Скажи Павлушеньке: пусть возвращается домой… пусть помогает здесь мужикам… Бычка-то продайте, Маша… Лучше зерна лишку купите… Без бычка можно… Скажи Степану, погребушка-то завалится скоро — поправить надо… Не убило бы кого…

Бабка поперхнулась. В груди и в горле что-то забулькало и заклокотало.

Марья влила ей в почерневший рот воду, сказала:

— Будет, маменька, помолчи… не надсажайся…

Но бабка снова торопливо заговорила, словно боясь, что не успеет всего сказать:

— Ох, Машенька… Грехи мои… всю жизнь горой давили меня… Во всех верах я побывала… несчетно молилась… никакой бог не помог… измаялась я, иссохла… и только теперь… легче стало… Хорошо мне. Маша… легко. Чую… искупила грех свой… перед миром. Легко мне… хорошо… А бог… выдуман для обмана. Не верь, Маша… Сама видишь — что делают… и все это с богом… со Христом…

Она передохнула немного и продолжала говорить:

— Умру я скоро. Маша. Теперь уж знаю сама… А вам мое завещание… Скажи Павлушеньке… мужикам… и бабам — всем скажи. Маша… До конца чтобы… с ними… с рабочими… с большевиками… Ох, вижу, Маша… хлебнете горя… Вижу… Но все надо перенести… до конца. Некуда больше, Машенька… некуда… С ними надо… с ними…

С полдня ослабли силы, и она умолкла. Лежала с закрытыми глазами и тихо дышала, похрапывая.

Солнце давно уже клонилось к закату.

Измученная Марья приткнулась забинтованной головой к постели бабки и дремала.

Вдруг через закрытые ставни послышался с улицы какой-то шум. Кто-то проскакал верхом. Кто-то бегом пробежал мимо окон, тяжело шлепая сапогами. Откуда-то глухо доносились крики мужиков.

Марья подняла голову. Прислушалась. Теперь уже ясно было, что по деревне бегают повстанцы и кричат, сзывая друг друга.

— К кузнице!.. К кузнице!..

— Запрягайте!..

— Все туда… к кузнице!..

У Марьи захватило дыхание. С трудом выговорила, обращаясь к бабке.

— Маменька!.. Однако… опять!..

Но бабка с прежним чуть слышным похрапыванием спокойно дышала, не открывая глаз, и молчала.

Марья взглянула на нее и, решив, что старуха заснула, не стала больше беспокоить ее.

Сидела на скамье около кровати и дрожала от страха, прислушиваясь к звукам за окнами.

А шум на деревне разрастался все больше. Все чаще и чаще слышался отчаянный крик: «Спасайтесь!» То и дело скакали по улице верховые. Потом затарахтели телеги. До слуха Марьи долетели звуки того страшного и навеки незабываемого голоса, который командовал в их доме. Сейчас капитан Усов зычно кричал за окнами на улице:

— Поджигайте деревню!.. С того конца… от мельницы… Оба порядка поджигайте…

— Мать пресвятая богородица! — всплеснула руками Марья. — Неуж спалят?!

Наклонилась к свекрови.

— Маменька! Что делать-то?

Но бабка Настасья спокойно спала.

Из-за околицы послышалась стрельба. Стреляли беспорядочно. Стучал пулемет.

Марья заметалась по дому. Выбегала несколько раз в сенцы. Но боялась выглянуть во двор.

— Поджигайте!.. — кричали на улице бегущие люди.

Не помнила Марья, сколько времени стояла она сенцах. Умолкла стрельба за околицей. Марья кинулась во двор, вскарабкалась около угла дома на забор и, высунув за угол голову, посмотрела направо, в улицу.

От мельницы, к улице и к задворкам, скакали врассыпную отступающие вооруженные мятежники: скакали верхами и в телегах, бежали пешие. Слева, на другом конце деревни, близ кузницы, скопилась большая ватага верховых повстанцев, поджидая телеги, которые выезжали из ворот Гукова, Валежникова, Оводова и других богатых домов. От мельницы по деревне мчались галопом три телеги, запряженные парами; на телегах сидели военные. Среди них Марья успела разглядеть Супонина, Валежникова и попа. На последней телеге торчал дулом назад изредка постукивающий пулемет, который Марья приняла за пушку.

Бежали мятежники деревней, бежали берегом реки, задворками. Разноголосо и отчаянно кричали.

А деревня пылала уже в трех местах: горел и трещал дом Гукова, пылала усадьба Солонца и загорелась изба Панфила Комарова.

Видела Марья, как поскакали большой ватагой мятежники от кузницы к лесу, увлекая за собой телеги с ребятишками и бабами из богатых домов; видела, что ближний конец деревни от мельницы уже пустеет, а на противоположном конце около кузницы остановились три последние телеги и с них начали палить. Застучал и пулемет. Не видела только Марья, в кого они палят. Казалось, что стреляют повстанцы по горящим домам и по мельнице.

Побежала Марья к задним дворам. Выбежала на гумно к овину. И только теперь поняла, что происходит.

Смотрела Марья и чувствовала, что перестало биться сердце. Знала, что могут убить ее шальной пулей, но не могла оторваться взглядом от скачущих к деревне и стреляющих всадников. Впереди всех мчались двое: ее Павлушка и какой-то красноармеец; они махали руками и, оглядываясь, что-то кричали. Немного поотстав от них, в ряду скачущих мужиков и красноармейцев подпрыгивал на своем буланом коне дед Степан. На длинной и сивой бороде его четко рисовалась трубка в зубах, а в руках он держал за древко колыхающийся красный флаг… Марья бегом кинулась к дому. Бежала и, как безумная, кричала:

— Маменька! Родимая! Живы! Живы!

Так с криком и вбежала в полутемную горницу.

— Маменька! Живы! Тятенька с красным флагом скачет!.. Павлушка впереди всех…

Нагнулась над изголовьем кровати:

— Маменька!

Но бабка Настасья не пошевелилась и не открыла глаз. В тот момент, когда Марья склонилась к ней, она судорожно потянулась всем телом, плотно сжала губы и, вздохнув последний раз, застыла навеки.

Конные красноармейцы и партизаны обошли деревню с двух сторон — гумнами и берегом реки — и обстреляли кучку офицеров, паливших из пулеметов и из винтовок от кузницы. Вскоре все три телеги мятежников сорвались и понеслись Чумаловской дорогой в тайгу.

А отряд красных сгрудился ненадолго на том самом месте, где только что стояли телеги с отстреливавшимися мятежниками и где лежала, истекая кровью, раненная в голову серая лошадь с обрезанными постромками.

И лишь только умолкли выстрелы вокруг деревни, точно из-под земли полезли и побежали со всех сторон к горящим избам попрятавшиеся от белобандитов белокудринские мужики и парни, сторонники Советов. Они выползали из ометов старой соломы, бежали из леса, вылезали из камышей, окружавших болотце за мельницей, спешили из-за реки: одни кидались к лодкам, угнанным во время бегства за реку, другие бросались прямо в одежде в воду и, переплыв речку, бежали к горящим домам и к своим избам.

Деревня быстро оживала. Из дворов выбегали старики, старухи, бабы, девки и ребятишки.

Бабы кидались к валявшимся трупам убитых мужиков, падали к ним с истошными воплями.

Мужики бежали с ведрами к горящим домам. Старики тащили багры, топоры и лопаты. По всей улице раздавались крики:

— Воды давайте! Воды!

— Выгоняйте скотину из дворов!

— Водовозки выкатывайте!

— Выгребайте хлеб из амбаров!

— Воды!

— Хлеб спасайте!

— Воды-ы-ы!..

В соседних с пожарищами домах выбрасывали в окна домашние вещи.

Старухи хватали с божниц иконы и медные образки, выбегали на улицу, повертывались к пожару и, защищаясь ими, исступленно бормотали молитвы.

По дворам тревожно замычали коровы, заверещали свиньи, заржали кони.

А пожар в трех местах разгорался все больше и больше. На одном конце деревни от пылавшей избы Панфила Комарова загорались уже соседние дворы. На другом конце от горевшего пятистенка Солонца огонь переползал по забору к дому Рябцова. Огромные клубы пламени и черного дыма с треском бушевали в центре деревни, где горели амбары и большой дом Гукова, от которого желтым дождем падали во все стороны мелкие головни и искры.

Белокудринцы понимали, что от гуковской усадьбы грозит деревне самая большая опасность, поэтому и бежали сюда больше всего с ведрами, топорами, лопатами.