Склонившись над ним, с одной стороны следил за письмом и подсказывал староста, с другой — свое нашептывал Панфилу на ухо мельник Авдей Максимыч, а в затылок говорил Маркел-кузнец.

Панфил прислушивался больше к голосам Маркела и мельника, стараясь составить приговор так, чтобы он был приемлем для большинства мужиков.

В открытую калитку входили новые группы мужиков и парней. Толпа росла, запрудила уже весь двор старосты. Только не слышно было в толпе бабьих голосов. Из всей деревни четыре смелых нашлись: около стола терлись жена и дочь старосты, а у калитки, в тени, стояла, опираясь на клюшку, бабка Настасья Петровна да пряталась за нею Параська, дочка Афони-пастуха.

Толпа вокруг стола шумела. А Панфил все писал и писал.

Некоторые нетерпеливо покрикивали:

— Ну, что там?

— Кончайте!

Другие одергивали крикунов:

— Погодите вы…

— Не шаньгу проглотить…

— Тише, галманы!

Вытер Панфил рукавом гимнастерки крупные капли пота с лица. Встал на табуретку.

Толпа замерла.

— Ну, слушайте, что я тут написал! — заговорил Панфил, возвышаясь всей своей широкоплечей и бородатой фигурой над толпой и глядя в бумагу: — Не знаю, ладно, нет?.. Трое мозговали. — Он оглянулся на Маркела-кузнеца и добавил: — Пожалуй, даже четверо…

— Читай, — подбадривали его голоса из толпы. — Читай!..

Панфил читал с остановками и запинками:

— «Мы, крестьяне деревни Белокудрино… Чумаловской волости… собрались сего дня на сход… числом семьдесят домохозяев… и, прослышав от верных людей о падении царя в городе… а также от священного писания, в котором сказано: пришел конец власти царя-антихриста… постановили всем миром… Отменить царя-антихриста и всех слуг ево… отныне и до века… И признать всем нашим мужикам слабоду… в чем и подписуемся».

Панфил остановился. Обвел толпу глазами. Спросил:

— Правильно, мужички?

Дружно и торжественно толпа гаркнула:

— Пра-виль-но!

— Теперь, которые грамотны, — крикнул Панфил, — идите сюда к столу… подписаться… А за тех, которые неграмотны, другие распишутся… Крестов тоже наставим…

— Верно, дядя Панфил!

— Подходи, братаны!

— Подходи, Якуня-Ваня! — взвился над толпой петушиный голосок Сени Семиколенного.

— Правильно, мать честна! — грохнул Афоня-пастух. — Подходи, паря… подписывайся!

Вдруг из середины толпы вырвался громкий, но будто надтреснутый голос деда Степана Ширяева:

— Постойте, мужики… Не всё прописали… Постойте!

Толпа умолкла. Головы повернулись в сторону деда Степана. А он, работая локтями, пробирался к столу и повторял:

— Не всё прописали!.. Не всё!.. Должен я обсказать миру… Сейчас буду перед миром говорить, как на духу перед попом… Всю правду выскажу!.. Постойте!..

Посторонились мужики. Около стола образовалось пустое пространство.

Дед Степан вырвался туда, заметался из стороны в сторону и начал рубить трубкой по воздуху, выкрикивая:

— Братаны! Мир честной!.. Пал царь-антихрист!.. Чуяло мое сердце… Правильно сказывали звероловы!.. Пал окаянный живодер!.. Слабода нам дадена… Хорошо поставили приговор, ну только не всё…

— Говори, Степан Иваныч, — закричали из толпы. — Говори!

Староста спросил:

— Ты чего горюнишься-то, Степан Иваныч! Сказывай… что надо-то?

— Вот что надо, мужички, — продолжал дед Степан, захлебываясь слезами. — Рад я, братаны, дождался… отменили царя!.. Ну, только должен я обсказать миру… как есть я поселенец, братаны… лишенный всех прав слугами царскими… Вот, мир честной…

Дед Степан вдруг повалился на колени перед мужиками.

— Вот… каюсь перед миром! Поселенец я… Человека загубил… дружка своего… Пьяным делом… Каюсь, мир честной! Молодой я был в ту пору… и пьяный… Каюсь!.. Но только всю жизнь страдал я, братаны, мучился!.. Галились надо мной слуги царские… От людей я хоронился… Теперь… ежели слабода… прошу обчество… чтобы вернуть мне все законные мои права… Не могу больше, братаны!.. Мочи моей нету!

Староста взял деда под руку, помог подняться:

— Встань, Степан Иваныч, встань…

Хмурились мужики, прятали друг от друга глаза. Никто не ждал такого признания от Степана Ивановича. Одни не помнили, а другие совсем не знали, когда и откуда пришел и поселился в Белокудрине дед Степан. Напрягая память, припоминали, как прожил Степан Иванович жизнь. И ничего плохого не могли припомнить… Хороший старик. Работяга. И семья вся работящая, обходительная.

Кто-то молодой из толпы крикнул:

— Когда дело-то было, дедушка Степан?

— В молодости, братаны, — ответил дед Степан, моргая мокрыми от слез глазами. — Тюменский я… Молодой был… годов двадцати двух аль трех… не помню уж. Ну, только пьяный я был… Драка была… Вот так и случилось… дружка своего загубил… Намучен я, братаны… шибко намучен!..

Молчали мужики. Смотрели в землю.

Староста спросил:

— Ну, как мужички?.. Вертаете права Степану Иванычу?.

— Вернуть!..

— Чего там…

— Вертаем!..

Староста повернулся к Панфилу:

— Пиши, Панфил… Прибавляй к приговору: «Вернуть все законные права бывшему поселенцу… Степану Иванычу Ширяеву».

Дед Степан схватил Панфила за руку:

— Постой, Панфил!.. Постой… Ты так пиши, чтобы вернуть мне все законные и полные права… Понял?

— Ладно, — ответил Панфил. — Напишем…

— Беспременно, чтобы все полные права, — настаивал дед Степан. — Так и пиши «законные и полные права…»

Панфил спросил старосту:

— А как же быть?.. Тут у меня уже сказано в приговоре-то: подписуемся… Может быть, новый приговор составим? И насчет Степана Иваныча вставим…

Староста махнул рукой:

— Ладно… можно в одном… Припишем еще раз: подписуемся… Там разберут…

Панфил присел к столу и заскрипел пером. Мужики по-прежнему молчали.

А у ворот стояла бабка Настасья и постукивала о землю клюшкой. Не замечала сопевшей позади Параськи. Давно порывалась кинуться в толпу мужиков. Давно подступал к горлу ее соленый клубок слез. Хотела и она пасть на колени перед миром. Хотела покаяться в своем страшном грехе. Но кто-то, сильный и твердый, боролся внутри ее с охватившим порывом, приковал ноги к земле, крепко держал за плечи. И твердил:

«Погоди ужо… не смеши людей… Рано… погоди…»

В этом году весна в урмане была поздняя, но дружная. Долго хмурилось небо серыми облаками, а потом вдруг над лесами и болотами запылало солнце и быстро согнало с земли последние остатки снежного покрова; захлестнуло урман потоком весенних вод, под которыми скрылись дороги, гати и тропы. Половодье отрезало таежные деревеньки друг от друга и от города на долгий срок. Давно отпахались и отсеялись мужики. Повсюду стало спадать половодье, обнажая луга. А слух про падение царя так никто и не подтвердил белокудринцам. Не знали мужики: то ли весенний разлив помешал, то ли зло пошутили над ними проезжие звероловы.

Три раза ходили мужики к мельнику и требовали подробного перечета книг, в которых говорилось о наступлении конца царской власти. Никто из них уже не верил в священные тексты, которые вычитывал старик нараспев, но все-таки шли в Авдею Максимычу и слушали его книжные пророчества. А он посмеивался и говорил с хрипотцой:

— Дело ваше, други… Хотите — верьте, хотите — не верьте. А по книгам выходит так, что пришел конец власти царя-антихриста… Да, пришел…

Кержаки, подумывая о возможной расплате за «отмену царя», избегали разговора друг с другом о своем роковом приговоре.

Бабы, разносившие слух по деревне о падении царя, теперь ругали мужиков на чем свет стоит.

Олена корила своего Афоню:

— Ужо приедет урядник… пропаду я с тобой, с холерой…

— Ладно, не пропадешь, — отмахивался чернобородый и кудлатый пастух, заплетая растрепавшийся длинный кнут и боясь взглянуть жене в глаза.

Долговязая и рябая Акуля ругала своего кузнеца:

— Арестуют тебя… куда я денусь с детьми?.. Наплодил, сатана… Мало тебе — рожу на войне исковеркали?.. Дурь какую выкинул… И против кого?.. Против царя!.. Господи!..