Около кровати, на длинной скамье, сидели: сноха Марья с забинтованной полотенцем головой, Маланья Семиколенная и Параська. Потом пришли Олена — мать Параськи, Акуля — жена Маркела, Анфиса Арбузова, беременная Секлеша — жена Андрейки Рябцова.
Бабка Настасья лежала с закрытыми глазами, стонала и, изредка поднимая веки, прерывисто и тихо разговаривала с бабами.
Марья не один раз шепотом упрашивала ее:
— Помолчала бы, маменька, не надсажалась. Худо ведь тебе…
— Ничего… — шептала бабка посиневшими губами. — Выскажу… тогда легче будет на душе…
Много крови потеряла бабка Настасья, но крепкое еще было ее старое тело. Страшная боль раздирала правое разрубленное офицерской шашкой плечо. Ноющая боль неотступно стояла в затылке. Но бабка Настасья превозмогала свою боль и торопилась высказать бабам все, что хотела сказать напоследок. Хорошо понимала, что приближается смерть. Давно и спокойно ожидала ее. Одно тревожило: успеть бы все высказать бабам и новый путь указать.
Когда поздним утром вошла в избу Акуля, бабка спросила:
— Акулинушка… ты?
— Я, бабушка Настасья, я, — ответила Акуля, едва сдерживая слезы.
— Что… светопреставление-то… кончилось?
Акуля упала на колени к изголовью постели и тихо заплакала:
— О-о, бабушка-а-а… Погиб Маркел-то. Прости меня… паскуду… окаянну-ю-у-у…
— Не меня надо просить, — шептали сухие губы бабки. — Маркела надо было просить… раньше… Ох, бабы, бабы…
Закрыла глаза бабка. Тяжело, со свистом переводила дыхание. Акуля тихо всхлипывала.
Плакали и другие бабы, потерявшие мужей и охваченные горем утраты. Плакала Параська, проклиная убийц отца; втайне тревожилась и за судьбу Павлушки.
Не плакала только Маланья. Опять почувствовала она в себе боевую партизанку.
Не верила в прочность кулацкого переворота. И думала о мести.
Бабка Настасья попросила пить. Маланья поднесла к ее лицу ковш с водой и, черпая из него деревянной ложкой, напоила. Точно угадывая мысли Маланьи, бабка сказала:
— Вот, бабы… Всю жизнь смотрела я на людей. Всего навидалась. Везде видела обман… Мужиков и баб… испокон века… обманывали господа… Обманывали богатеи… Обманывали попы. Нас улещали… смиряться велели… А сами что делают… видите?
Бабка поперхнулась. В груди у нее что-то забулькало. Марья еще раз дала ей напиться. Прокашлявшись, бабка вдруг открыла большие загоревшиеся глаза и, напрягаясь, заговорила вполголоса:
— Не верьте, бабы… никому, кроме тех, из города… Одни большевики за нас… Помогать надо… против господ… против попов… Огнем сжечь надо… полмира господского… покорить богатеев, господ… Тогда легче будет… и мужикам… и нам…
Голос бабки оборвался. Она закатила глаза, тихо прошептала:
— Пить…
Маланья опять поднесла к ее губам ложку с водой.
— На-кось, попей. Да будет уж горюниться-то… Видим теперь, что делать надо. Знаем…
Проглотив воду, бабка взглянула на Маланью, на притихших баб.
По их опухшим от слез глазам, по огонькам, которые вспыхивали в них, поняла, что последний урок переживают бабы. Закрыла глаза, постонала от боли и, вновь открыв их, взглянула поочередно в лица Маланьи, Акули и Анфисы Арбузовой; от них перевела взгляд на молодых: Параську, Секлешу и Лизу Фокину.
И вдруг прочла на этих лицах то новое, о чем лишь украдкой сама с собой нетвердо думала. Еще раз взглянула. И еще раз убедилась, что не зря провела свою недужную, страдающую и мятежную старость. Перед нею стояли два пробужденных поколения женщин. В их глазах горел невиданный доселе огонь. Теперь уж хорошо знала умирающая бабка Настасья, что в борьбе за новую жизнь эти бабы и девки пойдут с мужиками до конца. Ближе всех к ней стояла Маланья, стояла с плотно сжатыми губами и не сводила с нее горящих глаз.
— Маланьюшка… — обратилась к ней бабка Настасья.
Маланья с трудом разжала белые, запекшиеся губы:
— Что, Настасья Петровна?
— Осиротела ты…
— Ничего… не пропаду…
— Вижу… не пропадешь… Отплатишь… и своего добьешься… вижу…
Здоровой рукой бабка Настасья потянулась к Параське. Параська поняла ее движение и быстро протянула ей свою руку. Бабка, держа ее за руку, прошептала:
— Касатка… Намыкалась тоже… За отца-то отплати… не забудь… А на Павлушку не серчай… Знаю его… к тебе придет… Некуда ему… если жив будет…
— Ладно, бабушка Настасья, — сказала Параська. — Пожалей себя-то. Я молода… ничего не забуду…
— Вот… так… так! — с натугой проговорила бабка и опять закрыла глаза. — Добивайся… вместе… с Маланьей…
Бабы, утирая слезы, опять принялись уговаривать ее:
— Будет, Настасья Петровна!
— Пожалей себя!
— Теперь знаем…
Но бабка Настасья, передохнув, снова и снова начинала говорить. Много раз возвращалась к своему далекому прошлому, говорила о своем преступлении, каялась и просила прощения.
Выплакав все слезы, бабы и девки стояли и сидели вокруг кровати с окаменелыми в суровости лицами. Утешали бабку Настасью:
— Прощено тебе, Настасья Петровна, давно…
— Нас прости…
Бабка Настасья затихала. Потом снова говорила. Призывала к борьбе общими силами против врагов.
Так прошел день.
Перед закатом солнца из деревни ушел большой обоз с зерном.
По улице ходили и орали пьяные мятежники.
Только к ночи все стихло.
Около бабки остались на ночь Марья, Маланья и Параська.
Ночью бабка несколько раз впадала в забытье и бредила. В бреду она снова и снова говорила о своей жизни, о бесплодном богомолье и об обмане поповском. Раза два порывалась вскочить с постели и то призывала к себе Павлушку, то со злобой говорила:
— Огнем их, бабы… огнем!..
Маланья и Параська поили ее водой, и она затихала.
И лишь только бабка затихала, Марья кидалась через сенцы на черную половину дома, падала к трупу Демьяна и, стискивая зубы, придушенно плакала.
Глава 18
Прошел еще одни солнечно-погожий день.
По-прежнему деревня охранялась небольшим отрядом капитана Усова.
Как и накануне, висели на столбах и на перекладинах повешенные, валялись вдоль улицы убитые.
Деревня все еще казалась вымершей.
Теперь опомнились и те бабы, у которых капитан Усов отобрал скотину и хлеб.
Только увидав собственное разорение, поняли они обманную работу приютившихся в деревне офицеров и деревенских богатеев. Сидели эти бабы по своим избам и тоже выли от горя.
Про бабку Настасью говорили в деревне:
— Насует бабушка-то…
— За нас страдает, матушка…
— Гляди, вот-вот кончится…
Бабка Настасья с утра была в памяти. Постепенно все тело ее наливалось чем-то тяжелым и сверху будто кто-то наваливал на грудь свинцовую гору, которая мешала дышать. И вместе с этим лицо и все тело бабки Настасьи заметно распухало и делалось синевато-серым, а глаза глубоко ввалились. Сегодня казалось ей, что не болит уже ее тело и не саднит рану в плече, а лишь онемела она вся от долгого лежания и горело внутри у нее от солнечного жара, идущего по тем самым белым нитям, которые тянулись в избу через щели прикрытых ставней. И хотя сегодня на душе у бабки Настасьи было легче и спокойней, чувствовала она свинцовый налив своего тела и понимала, что это вплотную подходит к ней смерть. Проснулась она рано и, увидев прикорнувших у ее изголовья и дремавших Маланью и Параську, сказала:
— Идите, касатки, домой… лучше мне… Идите…
Хотела сказать: «Все равно умру скоро», но не стала тревожить баб и посмотрела на них светло и ласково.
После ухода Маланьи и Параськи осталась около бабки одна Марья. И бабка опять заговорила, шелестя почерневшими и спекшимися губами:
— Скоро… помру я, Маша… Прости меня… Ссорились ведь мы… Скажи Степану… Павлушке… если живы останутся, пусть и они простят… Павлушенька-то… пусть… идет своей дорогой до конца… До конца чтобы… до конца… Скажи, Маша…
Закрыла глаза. Долго молчала. Потом попросила:
— Дай, Маша, испить…
А напившись, опять заговорила:
