Всплескивала руками Акуля и выла:
— Со-ба-ка ко-со-ры-ла-я-а…
Обидно было Маркелу, что жена не ценила его ран военных и звала косорылым. Не один раз пытался он ударить Акулю, да боялся, как бы не ушибить насмерть. Молча уходил к Солонцу, торговавшему самогоном, и напивался там. А у Сени Семиколенного с бабой три раза дело доходило уже до драки. Маланья с самого начала не верила слухам, а теперь издевалась над мужем:
— Что, достукался?! Ужо засадят в тюрьму… Тогда узнаешь, как народ мутить против царя…
— Замолчи, стерва! — высоким голосом кричал Сеня, размахивая длинными руками и качаясь на длинных, тонких ногах. — Не твоего ума это дело! Понимаешь?!
— Нет, моего! — огрызалась Маланья. — Не мути деревню, кикимора долговязая… Не озоруй против царя!
— Пал царь! — задыхался Сеня, кидаясь на жену с кулаками. — Сказано тебе, пал!
— Нет, не…
— Пал, стерва!
— Не, не…
Сеня размахивался и оделял Маланью звонкой оплеухой, от которой она грохалась на пол.
Изба оглашалась ревом ребят:
— Ма-а-ма-а!..
— Тя-а-тя!
Не обращая внимания на рев ребят, Сеня барахтался по полу с женой, бил ее кулаками и визжал:
— Враз расшибу стерву… вместе с царем!..
Маланья извивалась под ним, кусала его, царапала ему лицо, дергала его желтую козлиную бороденку и, хрипя, твердила свое:
— Не удастся!.. Не достать вам, шеромыжникам, царя-батюшку…
Под гулкие удары и под рев ребят катались они оба по полу и перекликались:
— Пал, стерва, царь…
— Нет, не пал…
— Па-ал!
— Не па-ал!
Ребятишки с ревом кидались на улицу. Приходили соседи и разнимали дерущихся. После того Сеня ходил неделю с царапинами на лице и на руках, а Маланья — в синяках. С горя Сеня так же, как кузнец Маркел, дня три пьянствовал.
В семье Ширяевых тоже разлад пошел. Сноха Марья, узнав, что свекор ее — поселенец, не один раз плакала от стыда. Злобу свою срывала на Павлушке, в которого то ухват летел, то скалка. А бабка Настасья, оставаясь наедине со стариком, ворчала:
— Говорила старому… упреждала!.. Не послушал… Вот те и пал царь!.. Получил права?..
— Эка, невидаль! — возражал дед Степан, делая беззаботное лицо. — Скоро мне на восьмой десяток пойдет… Проживу и без правов… Поди, не долго жить-то осталось…
— А срам-то?! — не унималась Настасья Петровна. — Как теперь на глаза покажешься людям?
Дед Степан чмокал губами трубку и конфузливо мурлыкал:
— А что… украл я что-нибудь у мужиков?.. Аль изобидел кого?.. Все знают… какой есть человек Степан Иваныч…
— А чего лез-то? Чего починал? — пилила его бабка. — Теперь всякий сопляк посельщиком будет величать тебя…
— Никто еще не назвал! — отбивался дед. — Никто.
В других семьях на деревне тоже шли нелады.
Старики кержаки, во главе с богатеем Гуковым, два раза ходили к мельнику и два раза миром корили Авдея Максимыча за его неправильное толкование священных книг.
Пригорюнились белокудринцы. Беды ждали. В этом году не очень весело отпраздновали троицу. С гореваньем стали на покосы разъезжаться. В одну неделю опустела деревня. Старухи да малые ребята остались в деревне.
Глава 17
Вдоль реки, на лугах — от высоких грив и до самых дальних лесов — с раннего утра и до поздней ночи мелькали в зелени пышных трав холщовые рубахи мужиков и парней да цветные, вылинявшие за время войны платья баб и девок; мелькали их белые платочки на головах; а над головами мужиков серебром сверкали косы: на выкосах протягивались длинные и высокие ряды скошенной травы; словно огромные грибы, росли копны; кое-где метали уже стога. Вечерами темными на лугах пылали костры, вокруг них собиралась вся молодежь. Но не слышно было ни песен, ни звуков гармони. Мужики и бабы запрещали ребятам хороводиться и песни петь. Темным, давящим пологом повис над белокудринцами страх перед расплатой за приговор против царя. Ждали беды неминучей. Мужики и бабы часто без всякой причины ярились и промеж собой затевали ругань. Срывали свою злобу и на молодежи, когда парни и девки на межах сходились и зубы скалили или долго купались на речке и под гармонь пляску затевали. Немало злых окриков слыхал в эти дни и Павлушка Ширяев — от отца, от матери и от деда Степана.
А у Павлушки в душе своя пурга бушевала. Думал: шуткой дело с Маринкой Валежниковой обойдется. А оно хомутом на шее повисло и выхода не видать.
С неделю тому назад в томительно-солнечный полдень молодежь купалась на речке близ ширяевских покосов.
Купались парни и девки, разделенные прибрежными кустами да небольшим илистым мысом, далеко ушедшим к середине реки.
Девки несколько раз выплывали из-за мыса на середину реки и задорно, шутливо перекликались с парнями:
— Эй вы, галманы!
— Гулеваны!
Так же задорно и шутливо парни отвечали:
— Молчите, мокрохвостки!
Девки кричали:
— Ужо лешак за ноги утянет вас в омут…
Парни со смехом отвечали:
— А вас за косы…
Девки шутливо ругали парней:
— Идолы!
— Варнаки!
Так же шутливо кричали им парни:
— А вы жабы!
— Кикиморы!
Маринка Валежникова несколько раз подплывала к Павлушке Ширяеву. Ныряла близ него, фыркала и дразнила:
— Эй, Павел… смотри: тону!
Скрывалась ненадолго под водой, вынырнув, кричала:
— Паша! Тону!
И снова ныряла.
— Ну, и тони! — равнодушно бросал Павлушка, наблюдал, как скрывались и вновь появлялись над водой Маринкины золотистые волосы, потом вся голова и ее белые, словно точеные плечи.
— Жалеть будешь, Паша, — кричала Маринка, будоража воду руками. — Спасай!
— И не подумаю! — отвечал Павлушка, разглядывая болтающееся на воде Маринкино тело.
Видел Павлушка, что небольшая и тоненькая Маринка, а тело ее — красивое, стройное.
Парни кричали ему насмешливо:
— Эй, Павлушка… не ослепни!
Чего пялишь глаза на девку?
— Ослепнешь, чертяга!
Павлушка отшучивался:
— Ладно… не ваше дело… Сами не ослепните, черти!
Параська купалась вместе со всеми девками и пристально поглядывала через низкий и серый мыс в ту сторону, где плавали на середине реки Маринка и Павлушка. И чем больше смотрела туда, тем острее закипала в ее груди ревность. Вода в реке была холодноватая, а лицо у Параськи пылало. Чтобы как-нибудь отделаться от жгучего чувства ревности, она поплыла к барахтающейся в воде сводной своей сестренке — Секлеше Пупковой. А когда подплыла уже близко, крикнула ей:
— Смотри, смотри, Секлеша: Маринка-то подплыла почти к самому Павлу!
— Кто ей тут помешает? — ответила Секлеша, будоража руками воду и глядя в сторону Маринки и Павлушки. — Ведь отца и матери ее тут нет…
— А стыд-то?! — возмущенно произнесла Параська.
— Стыд не дым, глаз не выест! — с хохотом ответила Секлеша.
Дуняшка Комарова громко добавила:
— У Маринки стыд-то кошки съели! Ей-богу, съели… когда она еще в люльке качалась!
Над рекой звонко рассыпался взрыв серебристого девичьего смеха.
Маринка слышала веселую перебранку парней и хохот девок, но не обращала на это внимания. До самого конца купания плавала она и плескалась близ Павлушки. Дразнила его мелькающими над водой точеными плечами и небольшими острыми грудями, похожими на рожки молоденькой козы. И до самого вечера мельтешили перед глазами Павлушки эти круглые плечи и белые рожки на груди с чуть заметными розовыми пуговками на кончиках.
Вечером около костра Маринка опять липла к Павлушке, стараясь примоститься на траве близ него и отвлечь его от разговоров с Параськой.
Но не хотел с ней валандаться Павлушка. Чтобы отвязаться, крикнул насмешливо:
— Маринка!.. Говорят, ты чертей боишься?
— Набрехали тебе! — задорно крикнула Маринка в ответ. — Не верь, Павел… ежели сам не боишься.
— Я-то не боюсь…
— А я и подавно!.. Не тебе чета!
Маринка захохотала.
Захохотали и парни вокруг костра.
