— Сам-то завтра возвращайся. Ревизию маленькую я сделаю у тебя…

Распахнул дверь и вышел.

На деревне давно уже управились со скотом и поужинали. Надвигалась ночь. Но Панфил дома ночевать не остался. Снова запряг коня и тронулся в обратный путь на луга.

Дорога от деревни к сенокосам проходила густым, почти не тронутым лесом и все время извивалась близ берега реки.

Когда Панфил свернул от поскотины на проселок, ведущий к сенокосам, стало заметно темнеть, а в лесу было уже совсем темно. Пахло сыростью.

С узенькой дороги, идущей меж высоких и черных стен леса, коню некуда свернуть. Панфил бросил на телегу вожжи, пустил коня по воле, а сам задумался. Не знал он, что сзади него по этой же самой дороге ехал верхом к сенокосу с особыми наказами Ванюшка Валежников.

Всю дорогу думал Панфил о мандате Супонина и никак не мог понять, как тот попал в председатели волостного ревкома.

«Неужели переменился человек? — спрашивал он себя и, вспоминая богатых мужиков из других деревень, бывших с ним в партизанских отрядах, успокоенно сам себе отвечал: — Может, и переменился. Колчак и не таких мужиков разорял и переделывал…»

Потом опять лезли сомнения в голову.

С ними приехал Панфил на луга. С ними и спать лег. Но не спалось в эту ночь Панфилу. Ворочался он в шалаше, слушал похрапывание жены и ребят и перебирал в памяти события деревенской жизни за последнее время. Многое казалось подозрительным, но Панфил опять успокаивал себя. Мысленно поругивал партизан за то, что вразбежку жизнь свою устраивали и понемногу спайку свою партизанскую утрачивали… Только перед рассветом задремал Панфил.

А утром, лишь брызнули над лугами первые лучи солнца, он верхом объезжал уже ближайшие сенокосы партизан, рассказывал о переменах в волости и приглашал партизан на митинг:

— Непременно чтобы все были… Бросайте работу, товарищи. Всем надо быть на митинге.

Партизаны отмахивались:

— Что ты, Панфил Герасимыч!.. Какой митинг в такую пору?

Панфил уговаривал:

— Волость требует, товарищи. Опять же новый председатель волревкома приехал… Что-то очень уж лебезит… Как бы не вышло чего… Надо всем собраться.

Партизаны упирались:

— Не поедем… Ничего не сделает Супонин. А в волости, должно быть, ума рехнулись…

Партийных Панфил припугивал:

— На ячейке поставлю, кто не явится.

Емеля Кочетков шумел в ответ:

— Воля твоя, Панфил Герасимыч… Хоть из партии исключай… А жрать я с семьей должен?.. А? Скотина тоже?.. А?

Иван Сомов выставлял свои причины.

— Десятину сеял я, а она вся выгорела. Сам посуди, Панфил Герасимыч: хлеба не будет, я сено лишнее продам… Опять же с хлебом буду.

Кирюшка Теркин тем же отговаривался:

— Хлеб не уродился — надо сена больше заготовить…

— Кому продавать-то будете? — сердито спрашивал Панфил. — У каждого свое сено будет.

Партизаны отвечали:

— Не старое время… знаем, куда сдавать. Ты, Панфил Герасимыч, куда деготь да смолу отправляешь?..

Доехал Панфил до сенокосов Солонца, близ которых косил свой пай Афоня, и велел Афоне и Никишке Солонцу объезжать остальных мужиков, а сам вернулся к своему шалашу. Не знал он, что других мужиков объехал уже ночью и предупредил Ванюшка Валежников.

А к вечеру прибежала из деревни пешком на покосы к Афоне Параська. Сам Афоня только что вернулся с объезда. Параська рассказала отцу, что по деревне слух идет: будто приехал Супонин с каким-то строгим приказом из волости и на митинге будет объявлять его.

Не отдыхая, Афоня кинулся на ширяевские покосы, которые были неподалеку. Рассказал обо всем Павлушке. Перепуганный Павлушка сел на коня и полетел по лугам, объезжая и уговаривая партизан:

— Товарищи, не иначе — контра это… Отпор надо дать!

Партизаны по-прежнему мялись:

— Зря беспокоишься, товарищ Ширяев! Не посмеют нас тронуть.

— Бабьи сказки, товарищ Ширяев! Поезжай спать.

Некоторые хвастливо говорили:

— Пусть только попробуют… Всю волость разнесем!

На рассвете вернулся Павлушка к своему шалашу и, увидев около него бабку Настасью, соскочил с коня и шепотом спросил ее:

— Ты что это, бабуня? Не спишь?

— Не сплю, сынок, — так же тихо ответила бабка.

Тебя поджидаю…

— Зачем?

Бабка Настасья тяжело вздохнула:

— Ох, Павлушенька… что-то затревожилась моя старая голова… Чует мое сердце беду… давно чует…

Павлушка и сам чуял в сердце тревогу. Но бабке сказал шутливо:

— Ты ждешь беду, а беда никак не идет к тебе, бабуня.

Бабка погрозила ему клюшкой:

— Не шути, сынок… Поди поспи… С конем-то я сама управлюсь. После встанешь — вместе в деревню пойдем.

— Ты-то зачем? — удивился Павлушка.

— Дело есть у меня, сынок, — загадочно ответила бабка.

Взяла из рук Павлушки узду и повела мокрого коня к телеге, на выстойку.

Не любил Филипп Кузьмич Валежников делиться мыслями с женой Ариной Лукинишной, никогда не говорил с ней о делах своих.

Но Арина Лукинишна сама догадывалась, зачем так часто прячутся в укромных углах двора Колчин и новый работник Валежникова. Догадывалась, о чем они шепчутся.

Многое узнала Арина Лукинишна с тех пор, как перешел на квартиру к ним ревкомовский делопроизводитель Алексей Васильевич Колчин.

Обходителен и услужлив был товарищ Колчин. Маленький, черненький и вертлявый, он целыми днями бегал по деревне; старательно занимался в ревкоме, аккуратно выполнял поручения Панфила; дома шушукался с Филиппом Кузьмичом и с его работником, находил время и для бесед с Ариной Лукинишной. Видела Арина Лукинишна, что человек он городской, из образованных. Потому и прислушивалась к речам его дельным.

А Колчин начинал издалека. Вернувшись из ревкома, он говорил Арине Лукинишне:

— Ох и путаник этот ваш секретарь!

— Павлушка-то? — спрашивала Арина Лукинишна.

— Ну да, — отвечал Колчин. — Так запутывает дела ревкома, что после мужикам в десять лет не расплатиться перед казной.

— Да что ты, Алексей Васильевич? — всплескивала руками Арина Лукинишна.

Колчин понижал голос и, оглядываясь, таинственно говорил:

— Поверьте совести, Арина Лукинишна. Человек я грамотный… и то не всегда разбираюсь в его фокусах.

Арина Лукинишна возмущенно ругалась:

— Ах мошенник, жаби его!.. Ах обдергун окаянный!..

Потом рассказывала Колчину:

— Бабка Настасья воспитала его, Алексей Васильевич. Бабушкины повадки в нем. Родительница-то Павлушки хорошая женщина…

Колчин кивал головой:

— Слыхал, слыхал, Арина Лукинишна… И про старушку слыхал… Не совсем чистая старушка…

— Как? — настороженно спрашивала Арина Лукинишна.

— Да так, — с притворным смущением ронял слова Колчин. — Говорят: ведьма она… Вроде как с нечистой силой дело имеет.

Полное, румяное лицо Арины Лукинишны мгновенно белело.

— Да что ты, батюшка! — испуганно таращила она круглые глаза.

— Поверьте совести, Арина Лукинишна. Многие говорят… Да я и сам кое-что примечал…

— Ах, батюшки! — хлопала себя по толстым ляжкам Арина Лукинишна. — Ах, владычица матушка, пресвятая богородица!

— Только, ради бога, Арина Лукинишна, — просил Колчин, — не говорите вы об этом. Узнают — съедят меня.

Арина Лукинишна клялась и крестилась, что звука не проронит. Но тотчас же бежала к Гуковым, оттуда — к куме Оводихе, от нее — к сватье Неводовой, к Клешниным.

Везде под секретом передавала Арина Лукинишна рассказы Колчина про подделки и путаницу в делах Павлушки Ширяева, про знакомство бабки его с нечистой силой.

Сплетни, принесенные Ариной Лукинишной в богатые дома, скоро разлетались по всей деревне.

Помогала разносить их и Маринка, на Павлушку обозленная.

Мужики втихомолку ворчливо поругивали и ревком, и Павлушку.

Бабы судачили и сокрушались о бабке Настасье:

— Страсти-то какие, девоньки!.. Сказывают — ведьма она…

— И скажи на милость: когда же она с нечистым-то снюхалась?