Сейчас Степан хмурился, чесал затылок и, оттягивая время, говорил жене:
— Чем он поможет?.. Такой же человек… Ничего, поди, не знает…
Бабы набросились на Степана:
— Что ты, что ты, Степан Иваныч!
— Да разве можно так говорить про отца Евлампия!
— Прошлым летом мальчонку Василия, с Криволожья, на ноги поставил отец Евлампий!
— А у Пимона-рыбака баба лет пять не рожала. А как приехала в скит да помолился за нее отец Евлампий, господь дочку дал Пимону.
Петровна подняла на мужа злые, покрасневшие от бессонницы и от слез глаза и настойчиво потребовала:
— Ступай, Степа… Не пойдешь… помрет… прокляну… я тогда и тебя!..
Накинул Степан шубу на плечи и пошел в келью Евлампия.
А через некоторое время и сам старец в кухню вошел. Распахнув черный тулуп нагольный, он снял бобровую шапку, перекрестился размашисто на медные образа, хриповато и строго заговорил:
— Господь во спасенье… Здорово живете!.. Что у вас тут случилось с ребенком-то?
Петровна сорвалась с лавки, на которой лежал в тряпье ребенок, и кинулась к старцу:
— Помоги, батюшка!.. Захворала девочка… Помолись!..
Евлампий подошел к лавке и, положив холодную руку на пылающий лоб девочки, спросил:
— Что с ней?
— Не знаю, батюшка… Не знаю… Захворала, почитай, сразу после крестин… Грудь не берет… Горит вся…
Голос у Петровны дрогнул.
— Помоги, батюшка, отец Евлампий…
Захлебнулась слезами Петровна…
— Распеленай… Посмотреть надо… — сказал Евлампий.
Пока Петровна распеленывала ребенка, он снял с себя тулуп, расчесал гребешком длинную бороду-лопату и велел переложить ребенка под образа. А у девочки уже глаза закрытые ввалились, обострился нос, почернели пальцы на ногах и руках и рот почернел.
Посмотрел Евлампий на умирающего ребенка, кинул косой взгляд на Степана, стоявшего в кути.
И опять строго заговорил:
— Теперь только бог!.. Молиться надо… За грехи это… за ваши… Становитесь оба на колени!..
Одернул из-под пояса рубаху холщовую, сам опустился перед образами на колени и размашисто закрестился и зашептал молитвы. Пала на колени и Петровна. Чувствовала она, что где-то внутри ее натянулась самая тонкая и последняя ниточка, по которой протянулись к медным образам остатки ее веры в бога и в божье чудо. Долго и исступленно крестилась и стукалась лбом об пол. Не помнила, что делалось вокруг. Точно во сне слышала шепот и шорохи, завывание вьюги на дворе и треск деревьев, потом слышала голоса и топот ног. Не заметила, как ушел из кухни старец Евлампий.
Опомнилась от толчка и от голоса Степана:
— Настенька!.. Настя!..
Степан легонько дергал ее за плечо и шепотом звал:
— Настя… Поднимись… Помирает дочка-то…
Рванулась Петровна в передний угол, к ребенку: всплеснула руками и остановилась над лавкой с глазами остановившимися и с языком, вдруг одеревеневшим. А девочка с белым вьющимся пухом на голове словно поперхнулась, выпустила последний вздох, вздрогнула и судорожно вытянулась, замерла. Округлившимися от страха глазами смотрела Петровна на маленькое тельце в белой холстинке, ждала… За окнами на дворе свистела и выла таежная буря, ломающая деревья.
Но Петровна ничего не слышала. Она впилась глазами в спокойное и бледное личико девочки и ждала ее вздоха. Но вздох не повторился. Наконец поняла Петровна замутившейся головой, что все кончено. И в тот же момент почувствовала, что внутри ее с болью треснула и порвалась та самая тоненькая ниточка, которая соединяла ее с верой в бога. Нет бога! И нет больше веры в него. Нет правды и справедливости на земле, за которыми исходила она тысячи верст. Отчаяние, обида, гнев и боль захлестнули Петровну. На минуту она застыла — почуяв вокруг себя какую-то страшную пустоту. Потом вдруг тишину избы разорвал ее дикий, исступленный вопль:
— А-а-а-а!..
Петровна пала на лавку около маленького трупика, хватала его руками, мяла, а из груди ее вырывался тот же безумный вопль:
— А-а-а-а!.. А-а-а-а!..
Прибежали в кухню Демушка, потом Матрена. Трое оттаскивали Петровну от трупа ребенка, уговаривали:
— Мама!..
— Настенька!..
Степан держал ее за плечи, боясь, как бы сама не убилась об лавку или об стенку.
Демушка ревел:
— Ма-а-ма-а!..
И у Матрены по обветренному и корявому липу катились слезы. Она тихонько гладила Петровну по голове и приговаривала:
— Не убивайся, касатка… Маленькая ведь она… Бог дал, бог и взял… За грехи наши маялась… Не убивайся… Бог даст, родишь еще…
А Петровна, простоволосая, растрепанная, билась в слезах над холодеющим тельцем девочки и чувствовала, что оборвалась навеки последняя ее радость, что кто-то неправедно изобидел ее и жестоко надругался над нею. И когда сквозь собственный вой и рыдания расслышала она ласковые слова Матрены о боге, она вдруг рванулась из рук Матрены и Степана, вытянула руки к божнице и злобно крикнула, глядя на большое медное распятие?
— Анафема!.. Идол!..
Матрена хотела остановить ее.
Но Петровна оттолкнула ее, подскочила вплотную к низенькой божнице и плюнула:
— Тьфу, анафема!.. Тьфу, идол!.. Тьфу!..
Потом оторвала взгляд больших, обезумевших своих глаз от божницы, подняла глаза к потолку и, обращаясь уже к нему, исступленно закричала:
— Ну, что ты там?! Чего молчишь?.. Значит, нет тебя, нет!.. Значит, идол?!. Медяшка трехкопеечная!..
Степан осторожно взял ее за плечи и, косясь на плачущую Матрену, попробовал отвести от божницы, смущенно говоря:
— Отойди, Настенька… Не надо… Нехорошо…
Но Петровна опять вырвалась из его рук и бросилась к лавке, на которой лежал трупик девочки, упала на колени и, обнимая трупик, целовала холодеющее личико, обливала его слезами и кричала в отчаянии:
— А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-а!..
Глава 26
К рождеству погода установилась. В самые праздники дни стояли солнечные и морозные, а ночами дул небольшой северный ветер, небо блистало яркими звездами. Сбросившая с себя снежные хлопья, как будто поредевшая и почерневшая тайга тихо шумела.
В эти дни по таежным еланям и тропам от таежных заимок скользили к скиту на лыжах мужики и бабы; из далекой тундры приехали на оленях тунгусы и остяки. Приехали на веселое русское богомолье и на торг.
В первый день рождества скитское богослужение было долгое и торжественное. Молельня была переполнена народом. Вместе со старцами, трудниками и русскими заимщиками молились приехавшие тунгусы и остяки. Все усердно крестились на медные образки, и каждый — в молитвах своих — просил бога о даровании всяких благ.
После моления все двинулись к трапезной. Но сени, ведущие в трапезную и в кухню, оказались запертыми, а у дверей стояли дьяк Кузьма, трудник Фалалей и конюх Василий. Кузьма махал руками и кричал подходившим людям:
— Остановитесь, братие! Остановитесь! На минутку!.. Я вам сейчас обскажу, какой ныне будет порядок… Остановитесь…
Когда люди сгрудились толпой около сеней, Кузьма разъяснил новый порядок отпуска хмельного и продуктов — для разговенья:
— Отец Евлампий распорядился так: сейчас каждый из вас будет по очереди подходить ко мне и получать бесплатно от скита по одной чашке браги и по чашке ханжи. Можете тут же и выпить бражку и ханжу. Потом будете делать мне заказ: кому и сколько требуется ханжи или браги для обеда, сколько требуется пирогов, хлеба и разной закуски. За все будете платить мне либо деньгами, либо шкурками зверя. Понятно?
После небольшого молчания раздались негромкие голоса из толпы:
— Значит, ныне бесплатно будет нам только по одной чашке браги и ханжи?
— А почему раньше давали немного, но бесплатно и закуску?
Кузьма разъяснил:
— Нынче обитель не может вдоволь напотчевать всех бесплатно, братие, нынче у обители во всем большая нужда, во всем нехватка. Не можем мы много давать закуски бесплатно. Получите бесплатно только по одной чайной чашке бражки и по одной чашке ханжи. За все остальное придется платить.
