Кузьма помолчал и крикнул громко в толпу:

— Братие!.. Это будет ваша первая жертва во имя святой обители, во имя господа нашего Иисуса Христа!.. А мы, взамен того, будем молиться за вас денно и нощно!.. Поняли?..

Из толпы еще кто-то крикнул:

— А как же быть трудникам?

— С трудников ничего не требуется, — ответил Кузьма. — Трудники — свои люди. Им все бесплатно… Потому, все они работают на святую обитель… И все молятся за всех верующих христиан…

Кто-то нетерпеливо перебил Кузьму:

— Да ладно, Кузьма!.. Давай, отпускай!..

— Значит, поняли? — спросил Кузьма, добродушно посмеиваясь.

— Понятно! — закричали со всех сторон. — Поняли!

— Открывай дверь!

— Выдавай посуду!..

— Отпускай!..

Кузьма открыл дверь, отступил вместе с Фалалеем и Василием за порог, в сенцы, где приготовлены были одна бочка браги и одна бочка ханжи, несколько противней с разными пирогами и несколько корзин с посудой. Около пирогов стояла Матрена.

Кузьма приглашал:

— Пожалуйте, братие! Подходите!..

Развязывая на ходу мешки и кошельки, которые были набиты шкурками битого зверя, люди стали напирать вперед, к двери. Первым подошел к Кузьме со своей женой заимщик Михаил Потапыч Ковригин.

Кузьма выдал им по чашке ханжи и поздравил:

— Значит, с праздничком христовым, Михайла Потапыч! Пейте во здравие…

Кузьма и его жена перекрестились.

— И вас с праздничком, Кузьма Ларионыч!

— С рождеством христовым, Кузьма Ларионыч!

Когда они выпили по чашке ханжи и по чашке браги, Кузьма спросил заимщика:

— А на гулянку сколько и чего возьмешь, Михайла Потапыч?

Ковригин почесал за ухом. Деловито сказал:

— Давай, пока, две бутылки ханжи и жбан браги. — Он повернулся к жене и спросил ее: — Хватит, поди? Как думаешь?

— Выпивки, пока, хватит, — ответила его жена. — Вот хлебца бы… пирожков бы… на двоих…

Кузьма отпустил им ханжи и браги, а Матрена — по большому ломтю хлеба и по большому куску пирогов — с грибами и с брусникой. Кузьма взял за все десять шкурок белок и, сказав, что закуску они получат в трапезной, пропустил их в сенцы:

— Проходите в трапезную. Сами выбирайте там себе-место. Только под образами не садитесь. Под образами сядет отец Евлампий. Он будет благословлять трапезу.

Следующим подошел остяк.

Кузьма пошутил над ним:

— Ну, а тебе чего надо, нехристь?

Остяк так же шутливо ответил:

— Какой нехлист?.. Чего влешь, Куська! Моя клещена. Моя зовут Семка. Вот смотли! — и он быстро вытащил из-под малицы медный крестик и еще раз сказал: — Вот!.. Давай хана, давай блага…

А толпа сзади напирала, люди кричали:

— Поскорее там, Кузьма!

— Душа изболелась!..

— Поскорее отпускай!..

Но Кузьма и так торопился.

И чем больше пропускал он людей в трапезную, тем выше и выше росла в сенцах, сзади Кузьмы, гора шкурок белки, среди которой виднелись и колонки, и рыжая лисица. Шкурки дорогого зверя охотники придерживали.

Расплачивались пока мелким и недорогим зверем. Наконец Кузьма пропустил в трапезную последних зверобоев и, забив деревянные пробки в бочки с брагой и ханжой, велел Матрене и трудникам прибрать в сенцах лишнюю посуду и корзины.

Уходя, он сказал им:

— После заходите в трапезную на пированье. Да скажите брату Степану и Петровне: пусть и они идут на разговенье-то… Где они там?

Пестро одетые люди, в большинстве мужики и несколько баб, с трудом разместились в просторной трапезной за четырьмя большими столами. Тунгусы и остяки сидели в малицах и унтах, трудники — в легоньких азямах, бабы — в кацавейках и шабурах, только старцы были в белых холстах.

Евлампий, сидевший под образами, благословил трапезу.

Все жадно набросились на еду.

Ели пироги с рыбой, пироги с солеными грибами, с луком, с картошкой, с брусникой, все это запивали хмельной брагой да ханжой самогонной.

Сегодня Евлампий разрешил всем курить. Трубки, привезенные остяками, тунгусами и русскими заимщиками и охотниками, набитые крошеным листовым табаком, переходили из рук в руки. Трапезная наполнилась табачным дымом, запахом самогона, солений и лука и разноязычным гомоном.

Так пировали до полдня.

В полдень снова молились. И опять продолжали гульбу.

Старцы и дьяк Кузьма, тут же за столом, торговали пушнину у тунгусов, остяков и у русских заимщиков и охотников.

По столу и по полу шлепали карты, шуршали бумажные деньги, звенели медяки и серебро. Шкурки битого зверя переходили из рук в руки, в обмен на ханжу и на брагу.

Кузьма собирал их вязанками и складывал в скитские амбары.

Из общего шума то и дело выделялись крики тунгусов и остяков.

— Кузека! Кузека! Мая песеса дает, твоя хана дает!..

— Куська! Твоя хана, моя лиса…

— Кузека! Мая белка дает…

Хрипло кричали русские заимщики и охотники:

— Кузька! Получай дюжину белок!.. Гони жбан браги…

— Кузьма!.. Желаешь получить колонка?.. Давай бутылку самогона.

Бабы обнимались и визжали свое:

— Матреша!.. Милая моя!.. Гуляем!..

— Гулям, девка… и не говори…

— Их ты!.. Завей горе веревочкой!..

— Матреша!.. Выпьем?..

Пировал в этот день и бледнолицый Борис. Слабый к вину, он вскоре захмелел и стал шуметь.

Раскрасневшийся от хмельного, но все еще крепкий в себе, Евлампий попробовал успокоить его:

— Брат мой во Христе Борис… перестань!.. Не подобает труднику святой обители кураж перед людьми выказывать… перестань!.. Слышь, Борис?

Борис то и дело вставал за столом на ноги и, покачиваясь, кричал:

— А ты кто такой?.. Евлампий! Кто ты такой?.. Какое право ты имеешь… чтобы запрещать мне?.. Какое?..

Сдерживая гнев, Евлампий так же громко отвечал ему:

— Я есть пастырь стада господня!.. Брат Борис… остерегись шуметь!.. Самим господом Иисусом Христом поставлен я над вами… через апостолов… через отцов церкви…

— Врешь, ты сатана! — перебил его Борис, размахивая руками. — Ты такой же обманщик, как все попы… всего мира… и всех религий!.. Ты такой же кровосос и насильник, как всякий царский чиновник!..

— Борис! — густо заревел побагровевший Евлампий в вскочил на ноги. — Остерегись, богохульник!.. За что срамишь меня?.. Кто здесь камень и утверждение?..

Возвышаясь над столом огромным белым и волосатым великаном, Евлампий трясся от ярости, но сдерживал себя.

Глаза его горели. Широкая борода подпрыгивала.

— Борис! — кричал он, задыхаясь от злобы. — Уйди!.. Сию минуту уйди!.. Слышь? Порешу я тебя… слышь, Борис?!. Замолчи… и уйди…

Кузьма Кривой кинулся к Борису и стал его тянуть из-за стола, уговаривая:

— Уйди, брат Борис… уйди… худо будет… Знаю я отца Евлампия. Укокает он тебя…

Но Борис упирался и кричал:

— Врет, сукин сын, обманщик!.. Не смеет он меня тронуть!.. Вре-ет!.. Не смеет…

На помощь Кузьме подоспели двое трудников. Почти силой вытащили они Бориса из трапезной. Надели на него полушубок и шапку и толкнули через сенцы в кухню.

Долго сидел и качался Борис над столом в пустой кухне. Прислушивался к шуму, доносившемуся через сенцы из трапезной.

Смотрел пьяными глазами на слабый огонек потрескивающего сальника и молчал.

В кухне, на полатях лежала Петровна. Она залезла туда сразу после утреннего разговенья. Лежала, думала свою последнюю и трудную думу. Когда Борис ввалился в кухню, она затаилась на полатях. Но подступил кашель и выдал ее.

Борис поднял кверху пьяное лицо.

— Женщина! — крикнул он. — Ты спишь?

Петровна еще раз кашлянула. Но молчала.

— Женщина! — снова позвал Борис и продолжал заплетающимся языком: — Ты молчишь?.. Да… ты молчишь… потому что ты раба! Ты — бесправное существо!.. Слышь, женщина?! Ты… р-раб-ба!..

Петровна молчала. Старалась понять и уловить смысл того, что говорит пьяный трудник.

А Борис вышел уже из-за стола на середину кухни. Покачивался и кричал, обращаясь к полатям и размахивая руками: