Даже Гамыра хлопнул себя по колену и решительно сказал:
— Верно, товарищи!.. Некуда нам податься… Выручать надо Советскую власть!
Маркел повернулся к Павлушке, сидевшему с карандашом и с листочком бумаги около наковальни.
— Пиши, Павел. Ячейка постановила: все партизаны должны выполнить разверстку первыми. Оставить на семью по две-три меры, глядя по едокам.
Повернулся к партизанам:
— Все согласны, которые большевики? Кто не согласен, подымайте руку.
Из коммунистов никто не поднял руки.
— А вы, беспартийные… партизаны, согласны?
— Согласны! — ответили партизаны, поднимая руки. — Согласны!
Коммунисты тоже подняли руки и дружно сказали:
— Все согласны!
Глава 12
Рано утром Афоня полез в чулан, где стоял пятерик ржи, полученный за службу в Совете, отсыпал в порожний мешок пуда два, а остальное зерно взвалил на загорбок и заковылял из сеней в ограду.
Олена в подоткнутой юбчонке, сшитой из старых мешков, выскочила на двор, ахнула и кинулась к Афоне, преграждая ему дорогу:
— Куда? Куда понес, холера хромая? Опять за старое взялся, пьяница?!
Афоня остановился и буркнул из-под мешка:
— Не за старое… в разверстку несу.
— А сами? Голодом будем подыхать?
— Не умрем…
Олена изо всех сил уперлась руками в мешок, сталкивая его со спины Афони.
Афоня качнулся.
Мешок шлепнулся на землю.
Но не успела Олена рот разинуть для ругани, как тяжелый удар кулаком по косице повалил ее рядом с мешком.
— Ка-ра-ул! — завыла Олена.
Черный, кудлатый Афоня наклонился к ней и остервенело процедил:
— Только полезь… убью!
Олена с ревом кинулась в избу. Афоня взвалил мешок на плечи и заковылял на улицу.
…У Ширяевых до нового хлеба оставалось зерна пудов двадцать пять. Павел требовал в разверстку отдать двадцать пудов. Марья ругалась и не хотела даже пуда отдать. Демьян предлагал сдать пять пудов. Бабка Настасья поддержала Павла. А дед Степан сначала молчал.
Часа два спорили. Марья проклинала и коммунистов, и Советскую власть. Деду не нравилась ругань снохи. Всегда помнил, что Советская власть вернула ему права. Потому и он встал на сторону внучонка. После жаркой перебранки со снохой он сказал повелительно, как хозяин дома:
— Запрягай, Павлушка, коня!..
— Кто здесь хозяин — я или Марья?! — крикнул он и стал собирать с печи порожние мешки.
Демьян заворчал:
— Надо бы, тятенька, миром… уж как-нибудь бы… К чему такой грех?
Дед Степан спрыгнул с печи с ворохом пустых мешков и строго сказал:
— Демьян! Не помер я еще… Ужо помру… хозяйничай тогда… не помешаю… А теперь не мешай. Я хозяин дома!
Когда Павлушка вывозил зерно на телеге, Марья стояла около сеней и захлебываясь слезами, кричала на всю деревню:
— Гра-би-те-ли-и-и! Убив-цы-ы!.. Мошен-ни-ки-и!..
Тяжело было Павлушке слышать этот истошный вой матери. Настегивал он буланого мерина, стараясь поскорее уехать. Но вслед ему еще долго неслось:
— Варна-а-ак!.. Граби-итель!.. Про-кля-ну-у-у!..
…Около кузницы Маркела тоже бабий вой слышался.
Маркел, оставив на прокорм одну меру ржи, погрузил на телегу десять пудов зерна и выезжал уже из ворот, но долговязая Акуля бежала за телегой и, вырывая из его рук вожжи, визжала:
— Не дам!.. Не пущу-у-у!..
Маркел отмахивался от нее, стегал ее концом вожжи по рукам:
— Отстань, стерва!.. Под колесо попадешь!..
Но Акуля цеплялась за его руки, за вожжи и, не обращая внимания на удары, кричала:
— Не да-ам!.. Куда я с пятерыми-то? — И выла. — Со-ба-ка ко-со-ры-лая-а-а!..
Так с ревом и с руганью бежала она до Панфилова двора.
Тут ее окружили мужики. Стали наперебой уговаривать:
— Будет, Акуля… Нельзя же так беситься.
— Заработает Маркел…
— Поддержим… не реви…
А она сорвала с себя платок, швырнула в пыль и принялась рвать волосы на своей голове, причитая:
— Да куда же я теперь де-е-ну-ся-а-а!.. Да детушки мои горемышные-е-е-е…
Выскочившие из дворов бабы, тоже заплаканные, взяли растрепанную Акулю под руки и повели домой.
Подвода Маркела скрылась в Панфиловой ограде.
…Крики и ругань в этот день летели по улице из многих дворов.
Даже у Сени Семиколенного произошла схватка с Маланьей. Сеня хотел сдать все под метелку с тем, чтобы обменять полученную от Совета корову на хлеб. Маланья не соглашалась. Сеня шумел:
— За что же ты боролась?! За что партизанила, а?
— За Советскую власть! — отвечала Маланья.
— А ежели теперь Советская власть с голоду гибнет?
— Не погибнет… А пятериком ее не спасешь.
— Нет, спасу! Я пятерик… да другой, да третий по пятерику… сколько пятериков-то выйдет? А? Ну-ка, посчитай! Спасу или не спасу?
— Не спасешь…
— Спасу! Стерва! Сказано тебе, стерва?! — задыхался Сеня от злости.
— Ну и сказывай! — так же зло отвечала Маланья. — Последний мешок не дам я тебе.
Сеня топал ногами, надсажался:
— Замолчи!.. Враз расшибу, Якуня-Ваня!
Маланья твердо отбивалась:
— Руки коротки… Не старое время!
— А-а, коротки! — завыл Сеня и кинулся под порог за винтовкой. — Я те-бе по-ка-жу-у…
Маланья прыгнула в куть и схватила из угла свою винтовку.
Повернулись лицом друг к другу и, не трогаясь с места, защелкали затворами.
Оба сухопарые и белобрысые, один большой и тонкий, другая маленькая, стояли они друг против друга с винтовками, смотрели друг на друга злыми горящими глазами и тяжело переводили дыхание. У Сени даже голова и козлиная бороденка перестали трястись.
Наконец Маланья плюнула:
— Тьфу!.. Трясогуз! Бери… черт тебя, дурака, дери…
Повернулась. Дернула затвор, выбрасывая патрон.
Шагнула в куть и, сердито стукнув прикладом о пол, поставила винтовку в угол.
Сеня повесил свою винтовку на гвоздь и пошел выгребать из сусека зерно. Выходя из избы, он остановился в дверях, погрозил Маланье кулаком и, тряся контуженной головой, еще раз сказал:
— Я те-бе по-ка-жу!..
…После того как партизаны, сдавшие разверстку, обошли почти всю деревню и еще раз поговорили с мужиками, два дня возили мужики зерно в Панфилову ограду и ссыпали мерами на полога, разостланные под навесами. Дома ругались с бабами, а в Панфиловой ограде смеялись:
— Что, дядя Иван… сгребли и у тебя мер двадцать?
Сплошь заросший темными волосами Иван Хряков, также смеясь и поглядывая на партизан, принимавших зерно, отвечал:
— Что с ними поделаешь?.. Они-то ведь последнее отдали. Неуж нам отставать? Все ж таки… средне живу…
— Знамо дело… от двадцати мер не обеднеешь…
— Вестимо…
А Павел Ширяев суетливо бегал меж возов и весела покрикивал:
— Не мешкайте, товарищи! Не мешкайте! После поговорите… Станови, Хряков, коня в очередь… Станови!
Одна за другой подъезжали подводы к Панфиловой ограде. Под навесами росли три вороха желтой ржи и один большой белый ворох овса. Но среди подвод не видно было лошадей богатых мужиков.
Только к концу второго дня подъехал с двумя возами Валежников. На одном сам сидел, на другом работник.
Андрейка Рябцов, встречавший подводы около ворот, взглянул на возы, взял коня Валежникова под уздцы и крикнул:
— Стой, Филипп Кузьмич! Сколько привез?
— Тридцать мер, — ответил Валежников.
— А сколько на тебя положено?
Валежников высморкался и, запинаясь, ответил:
— Мало ли что положено… Сколько есть, столько и везу. Принимай, не то…
— Я спрашиваю: сколько на тебя положено? — гремел Андрейка.
— Сто мер, — нехотя проговорил Валежников.
Андрейка дернул коня в сторону и крикнул:
— Заворачивай обратно! Пока все не привезешь, не примем. Такой приказ ревкома.
— А где ревком-то? — растерянно спросил Валежников. — Поговорить бы мне с ним…
— Нечего говорить… Заворачивай!
Постоял немного с возами Валежников, покряхтел и, оправившись, сказал Андрейке уже сердито:
