Полицмейстер медленно начал подниматься на ноги.

— Как?.. Как ты сказал?.. Поселенец?.. А где приписан?

— К Кабурлам приписан я, ваше…

— Значит, беглец? Бродяга?!

— Почему бродяга?.. По разрешению я… Срок вышел… И на богомолье мы…

— Срок вышел?! — опять петушиным голосом закричал полицмейстер, весь побагровев. — На богомолье! Это ты, может быть, подстроил со своими дружками… с такими же бродягами? А потом — сам же в свидетели? Ты что, святую обитель позорить?! Начальство подводить?!

Полицмейстер выбежал из-за стола и с размаху ударил Степана по лицу.

— Ваш… вскоблаародь… Зачем… дерешься? — бормотал Степан.

Полицмейстер размахнулся другой рукой и ударил Степана с другой стороны.

— Молчать, сукин сын!.. Да знаешь ли ты, посельга несчастная, кто ты такой?! Какие у тебя права? Да я тебя запорю!..

— Ваше выскоблагородие…

— Молчать! — крикнул полицмейстер, бегая по кабинету и топая ногами. — Молчать!.. Запорю!.. В тюрьме сгною сукина сына!

Подскочил к Петровне:

— Ты кто такая? Жена? Тоже свидетельница?!

Петровна с трудом выговорила:

— Не знаю… ничего не видала…

— Ну и убирайся вон! — истошно закричал полицмейстер, топая ногами. — Вон! Вон!

Он повернулся к городовым и, указывая пальцем на Степана, приказал:

— А этого… взять!.. Посадить!.. В холодную!..

Пока сидел Степан в каталажке, хозяин квартиры два раза принимался бить жену свою Акулину и дочку Паланьку.

Акулину бил кулаками по голове и по лицу, изредка роняя слова:

— Лихоманка!.. Как смотрела?.. Как берегла дочку, кикимора?! Убью!..

Паланьку бил вожжами и волочил за волосы молча.

Акулина неделю ходила в синяках.

Петровна с утра уходила с Демушкой в город и целыми днями торчала у полицейского управления.

Кормила деревенскими калачами Демушку, ждала решения Степановой судьбы и думала. Перебирала в памяти все, что видела и слышала за время своего богомолья.

И чем больше думала Петровна, тем больше кипел в груди ее гнев: против начальства городского, против монахов-охальников и даже против угодника, который ни в чем не помог.

А тут, как на грех, подвернулся проезжий человек и совсем разбередил душевную рану Петровны.

Остановился он по делам на неделю в деревне. Жил у хозяев Петровны, на чистой половине. А вечерами приходил в кухню и до полночи рассказывал бабам всякую всячину: про разные края, в которых бывал, про всякие храмы и монастыри, которые видел.

Разузнав про беду, которая стряслась со Степаном, проезжий человек успокоил Петровну:

— Не тужи, бабочка, сколь ни подержат твоего мужика, а выпустят… Законы знаю… Ничего ему не будет.

А когда узнал про богомолье Петровны, присоветовал:

— Бросьте вы этот монастырь… Высосут из вас монахи все соки!.. Оберут! Давно я знаю православных монахов. Везде они одинаковы: еретики, пьяницы, блудники и обжоры… И вся их вера еретическая, обманная… Вы ступайте-ка в Алтайский край, там в горах найдете древние иноческие скиты, премудрых старцев и самую древнюю и правильную христианскую веру…

Взволновали Петровну эти разговоры проезжего человека.

Вновь почувствовала она, что запылало в груди ее богомольное усердие. Снова замаячила надежда на милость божию и на избавление от душевных мук.

Когда уехал проезжий и когда вдруг неожиданно поздним вечером вернулся в деревню Степан, Петровна долго нашептывала ему про алтайских старцев.

— Не все, видно, греховодники люди, Степа, — шептала она. — Не лежит мое сердце к этому монастырю… Когда тебя не было, приезжал тут человек и сказывал, что, дескать, есть на земле и праведные… На Алтай нам надо податься, Степа… В скиты надо идти… Там есть святые люди…

Степан кряхтел, мялся и отговаривал жену:

— Погоди… Помолись здесь… Этими днями… как-нибудь… порешим это дело… А ты помолись…

Но Петровна с отчаянием говорила:

— Не могу, Степа!.. Все опостылело мне здесь… Уйдем…

В эту неделю особенно много прибывало богомольцев в монастырь. Одни приезжали в крытых возках купеческих, другие тянулись на простых телегах крестьянских, в большинстве шли богомольцы пешком, с котомками за плечами, опираясь на посошок самодельный. Шли они широким Сибирским трактом, большими дорогами и узкими таежными тропами. Шли сотни и тысячи верст. Шли от непосильных тягот своей жизни. Несли на плечах тяжелый груз векового неизбывного горя. Шли к нетленным мощам святого угодника, с докукой своей греховной, с болезнями застарелыми, с суставами от рождения искалеченными. Шли с надеждой на заступничество угодника и на милость божию! Приходили богомольцы к монастырю оборванные, обветренные и запыленные. У кого деньжонки были, останавливались в монастырской гостинице и в крестьянских домах, а беднота ютилась на полянках под открытым небом, близ деревенских дворов и вдоль монастырской ограды. К концу недели вокруг монастыря огромный табор образовался.

Усердно готовились к празднику монахи: запасали продукты, чистили гостиницу, подвозили с реки к могилке угодника песочек целительный.

А по монастырским номерам и по крестьянским дворам всю неделю слух шел, что в субботу и в воскресенье в монастырском храме будет великая архиерейская служба с прославлением святителя Иннокентия. И чем ближе подходило время прославления, тем больше шли разговоры среди богомольцев о чудесах, якобы исходящих от нетленных мощей угодника.

В субботу с полдня потянулся народ из-за реки, из города. Опять ехали в колясках и в крытых возках купцы, офицеры и чиновники с семьями, а простой ремесленный люд шел пешком. Опять в монастырском дворе замелькали синие мундиры чипов полицейских и жандармов усатых с белыми султанами на черных низеньких и круглых шапочках. Но сегодня пропускали людей в храм без особой строгости. Только нищих придерживали близ монастырских ворот.

Сегодня Петровне пришлось одной ко всенощной идти. Степан спозаранку ушел в монастырь, сказав, что дело у Игната для него имеется. А Демушку не взяла с собой Петровна из-за боязни, как бы не раздавили мальчонку в толпе.

Всю эту неделю терзалась Петровна сомнениями греховными. Отворачивалось сердце ее от монастыря и от монахов. Но сильна была вера Петровны в бога. А разговоры, идущие по деревне и среди богомольцев, да настойчивые речи Степана, советовавшего пожить еще и помолиться в монастыре, с новой силой зажгли в груди Петровны искру надежды — не на монахов, а на заступничество угодника, на его нетленные и чудотворные мощи.

Когда пришла Петровна к монастырю, там близ ворот в ограде колыхалась пестрая и говорливая тысячеголовая толпа; мелькали разноцветные бабьи платочки и барские шляпки с цветами, засаленные картузы и фуражки с кокардами, рваные зипуны и форсистые кафтаны, бродяжьи лохмотья и белые кителя; сквозь разноголосое жужжание народа прорывались стоны больных, плач детей, дребезжание бродяжьих котелков и звон военных шпор. И над всем этим в предвечерней небесной синеве уныло гудел большой колокол:

«Бумм!.. Бумм!.. Бумм!..»

По обе стороны от ворот к монастырской стене приткнулись две палатки, в которых монахи торговали картинками из священного писания, маленькими иконками, крестиками из меди и из кипариса, ладанками, свечами. Около каждой палатки стояло по три монаха. Двое торговали, а один зазывал богомольцев:

— Подходите, православные, подходите, — густым басом кричал монах около правой палатки. — Покупайте священные знаки божьей благодати…

От левой палатки летел в толпу звонкий голос другого монаха:

— Покупайте, православные, кресты и иконы!.. Из священного дерева кипариса!.. Со святой горы Афонской!.. Покупайте, православные, покупайте!..

Вокруг палаток шла толкотня.

Богомольцы доставали из карманов медяки, покупали — кто крестик, кто картинку, кто иконку, прятали купленное за пазуху и отходили.