Дед Степан тыкался окровавленным носом в пыль и стонал:

— Ой!.. ой!.. ой!..

Вдруг из толпы баб вырвалась бабка Настасья с клюшкой в руках. Мигом прорвалась к офицеру и, подняв вверх клюшку, потрясая ею, зашипела:

— Анафема! Бусурман!

Из толпы баб вырвался испуганный крик — растерявшийся от неожиданности офицер уже поднимал нагайку. Но в тот миг, когда он готов был ударить старуху нагайкой, она отвернулась от него, кошкой прыгнула к тем, которые пороли деда Степана, и принялась молотить их клюшкой по малиновым фуражкам, приговаривая:

— Вот вам, варнаки!.. Вот вам, собаки!..

Из-за спин мужиков вскочило еще несколько казаков. Они бросились к бабке Настасье. Но та повалилась на деда Степана, вцепилась в его одежду, стараясь прикрыть его своим телом, защитить от ударов. Казаки пинали ее ногами, били нагайками. А она, прикрывая голову деда своими растрепавшимися седыми косами, хрипло выкрикивала:

— Бусурманы!.. Убийцы!..

Мужики опять зашумели, сбиваясь в круг. К ним кинулись и бабы.

— Нельзя стариков!

— Не трожь! — угрожающе раздалось из толпы.

Бабы завыли:

— А-а-а!..

Сеня Семиколенный размахивал длинными руками:

— Не трожь, Якуня-Ваня!..

Вдруг над толпой разорвался оглушительный залп:

Ба-бах!..

Мужики шарахнулись в стороны, но офицер, угрожая револьвером, скомандовал:

— Ни с места!

Толпа остановилась и замерла.

Офицер махнул револьвером в сторону Сени Семиколенного.

Казаки, бросив бить стариков Ширяевых, кинулись к Сене. Повалили его на землю, в пыль, и, не раздевая, принялись пороть по чему попало в четыре нагайки.

Маланья, избитая накануне Сеней, рванулась из толпы с воем кинулась мужу на помощь:

— Спаси-те-е!..

Но и ее обожгли с разных сторон нагаечные удары, и она с воем отшатнулась назад.

И в ту минуту, когда окровавленные старики Ширяевы со стоном стали подниматься на ноги, по знаку офицера в воздухе прогремело еще два залпа:

Ба-бах!.. Бах!..

Казаки реквизировали у белокудринцев полсотни голов рогатого скота «за укрывательство дезертиров». Уходя из деревни, офицер пригрозил:

— Поймаем ваших… приведем в деревню… и здесь головы посрубаем!..

Но прошло больше месяца, а казаки не появлялись.

За это время кое-кто из белокудринцев побывал в волости. Снова прошли тропами звероловы. По деревне опять слухи пошли. Говорили, что в волости отряд какой-то стоит. Там тоже порки были и двух мужиков расстреляли. А в дальнем урмане партизаны перебили милицию и прогнали беляков. Там будто бы прочно установилась Советская власть и порядок наведен. Говорили, что много мужиков ушло в партизаны из Чумалова и из переселенческих поселков.

В спасов день приехал в Белокудрино старый урядник с отрядом милиции. Опять хлебом подати собирал. На этот раз только пятьсот пудов увез. Но многих бедняков вконец разорил.

Все лето в голодной деревне хворь гуляла. У Ермиловых умерла старуха. Клешнины похоронили сноху. Оводовы схоронили сына-солдата. А у Маланьи Семиколенной в одну неделю двое ребят примерло.

С большой натугой в это лето управлялись белокудринцы с жатвой. Помогая друг другу, перевозили снопы на гумна и клали в скирды. До дождей убрали овощи с огородов и картошку с полей. А тут и дожди подоспели, да так до самого покрова и лили. В самый покров ударил мороз и выпал первый снег. Неприметно прошел в этом году осенний праздник. Не слышно было ни песен, ни шума пьяного. А после покрова по ночам закурились овины: принялись белокудринцы за молотьбу. Позабыв про невзгоды, работали мужики и бабы на гумнах от зари и до зари. Известно: жесток мужик к недругам, терпелив к беде, но душа мужика — все равно что душа малого ребенка. Не велик был ныне урожай, а вот развязал неповоротливые мужичьи языки. Ночами напролет сидели мужики около теплых подовинников, сказки да разные смешные истории друг другу рассказывали.

Около ширяевского овина сегодня с вечера слышался хохот. Ветхий овин у деда Степана, кособокий. Строился он тогда, когда дед Степан впервые поселился в Белокудрине. Серые и погнутые бревна на боках овина похожи на оглоданные ребра околевшей животины. Мох в пазах повыдергали ребятишки. Верхняя дверка болталась на одной петле. А нижняя дверь вросла в землю, с трудом отворялась.

Давно подумывал Степан Иванович поставить новый овин. Не один раз собирался и старый овин чинить. Но все как-то не доходили руки.

Сегодня Демьян спозаранку заложил в овин первый «сад» тугих ржаных снопов.

Дед Степан проследил за его работой и, убедившись в правильной кладке снопов, стал таскать к овину хворост, дрова.

После ужина Демьян, одеваясь, сказал:

— Ложись, отец, спать… Я сам разведу огонь в подовиннике… Прослежу… за «садом»-то…

Но дед Степан сам любил сидеть около овина, любил с мужиками поговорить, поэтому и ответил Демьяну:

— Чего ты без меня сделаешь?.. Вместе пойдем…

Проворно оделся дед Степан. Вместе с сыном пошел на гумно.

Небо ярко вызвездило. Рано взошла над лесом луна. Ночь была светлая, холодная и тихая.

Над гумнами по всей деревне тянулись уже от овинов к небу серые космы дыма.

Вскоре запылали еловые сучья и в ширяевском подовиннике. Из западни била густая и черная струя дыма, который расстилался вверху сизыми крыльями.

Подошел беспалый солдат Яков Арбузов, за ним десятский Гамыра, потом бородатый Федор Осокин.

Подходили мужики, здоровались, сморкались и подсаживались к потрескивающему огню, в который Демьян подбрасывал сушняк, перемешанный со смолистой елью.

Вначале долго молчали, курили трубки.

Из-за омета старой соломы вынырнул и быстро подошел, болтая рукавами зипуна, Сеня Семиколенный.

— Здорово живете, братаны! — крикнул он своим тонким голосом.

— Здорово… здорово, — ответило сразу несколько ленивых голосов.

— Чего задумались, старики?

— А что нам думать-то?.. Думают, Сеня, умные, а не мы с тобой, — за всех ответил дед Степан.

Сеню даже передернуло от такого ответа деда Степана. Он еще выше поднял голос и, закатив глаза, пропел:

— Ловко, Якуня-Ваня!.. Ну, значит, и мне придется подсаживаться к вам.

Мужики засмеялись:

— Садись… садись… места хватит.

— Гостем будешь!

— А за ханжой к Солонцу сбегаешь — угостим!

Подсаживаясь к огню, Сеня сказал:

— Денег нету, братаны, а закладывать нечего. Должно, придется нам сегодня слюну глотать, Якуня-Ваня!

Дед Степан пошутил:

— Мы не жадные… Отнеси Солонцу мешочек ржи… и хватит… всех угостишь.

Сеня весело крикнул:

— А ты знаешь, Степан Иваныч, сколько у меня нынче хлеба-то?

— Сколько?

— Все сусеки и весь пол — под озимым!.. А полати под яровым!

Мужики знали, что Сеня сеял всего полдесятины.

Дружно захохотали.

А дед Степан не унимался:

— Ну скотинку какую нето продай!

Не задумываясь, Сеня ответил:

— А мы скотину-то давно на зубах похрумкали!

— Хо-хо-хо! — захохотали мужики. — Ха-ха-ха!..

— Ну и Сеня!..

— Ну и язык же у тебя, Семен!

— Го-го-го!..

Подошел Афоня. Он был в рваном армячишке, в мохнатой шапке из собачины и в рваных серых валенках; из одного валенка торчал палец, а из другого выглядывала грязная потрескавшаяся пятка.

Как всегда, через одно плечо у него была перекинута пастушья сумка.

— Бог помочь! — прогудел он, вынимая трубку изо рта.

— Милости просим! — ответили мужики.

Дед Степан спросил:

— Далеко ль собрался, Афоня… с сумкой-то?.. Не к Колчаку ли в кавалерию метишь?

— Нет, — деловито ответил Афоня. — В город собираюсь, Степан Иванович… с товаром!

— С каким товаром-то едешь?

— А вот везу продавать… старую шубу на два ската, новым тесом крытую… да двуствольные штаны без гашника.

Ответ Афони вызвал новый взрыв хохота:

— Го-го-го!.. Ха-ха-ха!..

А дед Степан опять спросил: