— Ладно. Ужо поговорю с партизанами… Ты где остановился-то?
— Пока нигде, — ответил Колчин.
— Ежели желаешь, — сказал Панфил, оглядывая рваный костюм Колчина, — к своим мужикам поместим. А можно и к богатеньким…
— Я так думаю, товарищ председатель, — с ухмылочкой проговорил Колчин, — партизаны, вероятно, сами плохо живут. Не лучше ли поселить меня к кому-нибудь из богатых мужиков? Ну, например, к бывшему старосте… Что с ним церемониться?
— Это ты правильно говоришь, — согласился Панфил. — Иди к Валежникову. Велим дать тебе отдельную комнату. Дом-то у них большой. И харч хороший будет…
Поместили Колчина в доме Валежникова. Панфил посоветовался с партизанами и принял Колчина на должность делопроизводителя. Но долго присматривались партизаны к Колчину. И не во всем доверяли ему.
Глава 6
Знойное было это лето. Солнце нещадно жгло истомленную землю. Поник и будто поредел хмуро чернеющий урман. В смертельной тоске никли к земле хилые цветы и пожелтевшие травы. Земля похожа была на иссохшую в горе мать. Казалось, из посеревшей груди ее, из потрескавшихся губ порывами ветра срывались мольбы, направленные к раскаленному небу, у которого просила она спасительной влаги.
Но равнодушно было небо к мольбам и стонам земли.
Даже ночами задыхалась земля от жары. И лишь ранними утрами жадно глотала алмазные капли росы, падающей на ее лицо с бледных губ хиреющих трав и цветов. И снова спокойно и равнодушно голубело небо в сухом пламени. И снова томилась земля в иссушающем зное.
За неделю до Иванова дня во второй раз приехал поп в Белокудрино.
Мирские опять стали готовиться к молебнам и водосвятию на полях.
И кержаки заговорили о своем особом молебствии близ выгорающих полос.
Партизаны накануне водосвятия устроили совещание и сразу после него стали собираться на покосы. Но жены партизан боялись гнева божия. Боялись без куска хлеба на зиму остаться. Потому и отбивались от мужей ожесточенно.
Рябая Акуля ругалась с кузнецом и корила его:
— Совсем потерял стыд, косорылый… Сам лба не перекрестишь и меня хочешь в преисподню вогнать?!
— А что тебе бог-то даст? — ухмылялся кузнец.
— Хлеба даст, вот что! — кричала Акуля. — Ты, косорылая холера, не молишься, так, может, люди вымолют у господа.
— А ты сеяла хлеб-то? За кого просить-то будешь?
— Ты не сеял, так добрые люди сеяли!
— Пускай люди и молятся.
Акуля плевалась:
— Тьфу, анафема!.. Безбожник!.. Все едино пойду на молебен. С батюшкой пойду и с кержаками пойду.
И Олена ругала своего Афоню за то, что сам собирался до молебна ехать на покосы и других подбивал.
— Разбойник! — кричала Олена на мужа. — Шантрапа разнесчастная!.. Господа забыл, шаромыжник окаянный… да еще других мутит. Идол!..
Параська пробовала защищать отца. Но Олена оборвала ее:
— Молчи, потаскуха!.. Такая же жаба безбожная будешь… Ужо захлестну чем попало…
У других партизан такие же стычки были с бабами.
Даже Маланья и та заколебалась. Пришла к бабке Настасье за советом.
— Что посоветуешь, бабушка Настасья? Семен тянет на покосы… от водосвятья отговаривает. А бабы наказанием господним пугают.
— Поезжай, — ответила ей бабка Настасья. — Пораньше начнете покос, побольше уберете сенца.
— А бог-то?
Бабка Настасья хмурилась.
— Коли бога боишься, иди… молись…
Маланья все же допытывалась:
— К тебе пришла… Ты-то что присоветуешь? Везде ведь бывала ты, всего навидалась… Как скажешь, так и сделаю.
Помолчала бабка. Пожевала губами. И, не глядя на Маланью, сказала:
— Не на бога надо надеяться, а на свои руки. Не бойся… Поезжай с Семеном.
Так и сделала Маланья. Рано утром уехала с мужем на покос.
А остальным партизанам пришлось выезжать без баб.
Вся деревня два дня ходила по полям с попом и с иконами.
Потом два дня ходили кержаки с медными образами и со своим начетчиком Авдеем Максимычем.
После того неделю смотрели белокудринцы на раскаленное небо. Все дождичка ждали. Так и не дождались.
После Иванова дня все стали разъезжаться по своим угодьям — на сенокос.
А в самый разгар покосов, когда вся деревня пласталась уже на лугах, приехал в Белокудрино бывший старшина Илья Андреич Супонин и привез с собой бородатого человека в серой военной одежде, в ботинках и обмотках. Остановились волостные гости у Валежникова.
В полдень Маринка Валежникова полетела верхом на луга — вызывать в деревню отца. По пути велела ей мать заехать на смолокурню, сказать Панфилу, что приехал и вызывает его председатель волостного ревкома.
К вечеру Валежников вместе с работником, с сыном и дочерью приехали в деревню.
Вслед за ними приехал и Панфил Комаров.
Илья Андреич Супонин не любил выставлять свою гордость. Потому и пошел сам в ревком — в Панфилову избу.
— Здорово живешь, Панфил Герасимыч, — сказал он, входя в избу. — Видишь, бог дал и свиделись опять… Принимай-ка гостя.
— Милости просим, — не очень приветливо ответил Панфил. — Проходи, Илья Андреич… Садись да расскажи, зачем пожаловал? Какие новости из волости привез?
— По служебному делу я, Панфил Герасимыч, — заговорил Супонин, усаживаясь на лавку около стола, против Панфила. — Кто в такую жару без дела поедет? По делу приехал… по служебному… Пришел вот к тебе… сказать… Давай-ка, паря, созывай мужиков на митинг.
Панфил поднял удивленное кудлатое лицо:
— На какой митинг?
Супонин улыбнулся.
— На какой?.. Известно, на какой… Сам знаешь, какие бывают митинга… Созывай мужиков с лугов в деревню на сход… вот и будет митинг…
— Кто требует-то? — допытывался Панфил.
Красное, лоснящееся лицо Супонина, обрамленное огненно-рыжей бородой, расплылось в широкую улыбку.
— Да я и требую, Панфил Герасимыч.
Еще более удивленный, Панфил строго спросил:
— А ты кто такой?
— Кто, я-то? — в свою очередь спросил Супонин и, немного конфузясь, ответил: — Председатель Чумаловского волревкома я, Панфил Герасимыч. Или не знаешь?
Кудлатое и прокопченное лицо Панфила налилось кровью. Язык словно присох во рту. Смотрел Панфил на бывшего старшину и хлопал глазами.
А Супонин рылся за пазухой и, благодушно посмеиваясь, говорил:
— Вот ведь дела-то таежные какие… Можно сказать, живем бок о бок… оба при власти состоим… а друг друга не знаем. На-ка вот, Панфил Герасимыч.
Он протянул Панфилу мандат.
— Читай…
Панфил взял бумажку и стал читать.
Супонин следил за ним и чуть заметно улыбался глаза ми.
Окончив чтение, Панфил вздохнул. Поцарапал в затылке. Покрякал. И спросил Супонина:
— Ты… что… в партию вошел?
Супонин ухмыльнулся:
— Хотя и не вошел… но… около того…
Он хлопнул Панфила рукой по плечу и заговорил весело:
— Да ты не сомневайся, Панфил Герасимыч. В городе два раза был я… доклады делал… везде доверяют! Сам видишь, какую бумагу дали.
— Зачем созывать митинг-то? — спросил Панфил.
— Ужо соберутся мужики, тогда скажем, — уклончиво ответил Супонин, запрятывая мандат за пазуху.
Ошеломленный Панфил потупил глаза, проворчал:
— Самый разгар покосов… Каждый час дорог… Не поедут мужики…
— А не поедут которые, и тянуть не надо, — торопливо согласился Супонин. — Пускай едут, которые понимающие. Все-таки собрать надо. Не большая охота и мне по жаре трястись чуть ли не за сто верст. Что поделаешь?.. Служба!.. И дело-то пустяковое… Да ведь из города приказывают…
— Когда созывать-то?
— Да надо бы завтра оповестить, — сказал Супонин, грузно поднимаясь с лавки, — чтобы послезавтра к полдню народ был в деревне.
— Ладно… соберем, — коротко и резко проговорил Панфил.
Супонин подал ему руку.
— Ну, прощенья просим… Постарайся уж, Панфил Герасимыч. Одной власти служим… Шибко-то не неволь… Ну, все-таки пускай едут.
От порога Супонин как бы мимоходом бросил:
