Кучка парней и мужиков, во главе с Панфилом, вынырнула из леса близ кузницы и, не обращая внимания на ощетинившихся винтовками красноармейцев, бежала прямо к кузнице.

Дед Степан узнал их и крикнул командиру отряда:

— Наши это… не беспокойся, товарищ!

С другого конца отряда закричал Павлушка:

— Это председатель ревкома. Панфил Комаров с ребятами…

Лишь только подбежали мужики к отряду, командир спросил:

— Кто из вас товарищ Комаров?

— Я, — громко ответил Панфил, стараясь принять выправку военного человека.

— Партийный?

— Так точно…

— Я командир отряда, — продолжал командир красноармейцев. — Именем Советской власти возлагаю на тебя, товарищ Комаров, обязанность комиссара и ответственность за охрану деревни и за тушение пожара. Понял?

— Так точно, — прогудел Панфил, козыряя по-военному.

— Отвечать будешь перед партией и Советской властью… вплоть до расстрела.

Командир повернулся к парням и к мужикам, прибежавшим из леса вместе с Панфилом, и строго сказал:

— Приказания товарища Комарова исполнять всей деревне беспрекословно!

И опять к Панфилу:

— За неисполнение твоих приказов арестовывай! А ежели контрреволюция — расстреливай на месте! Понял?

— Так точно, — продолжал козырять Панфил, плохо разбираясь в происходящем. Ведь всего несколько часов назад, прячась с мужиками в лесу, близ своей смолокурни, он ждал неминуемой смерти, а сейчас ему вручали неограниченную власть над всей деревней. Хотел он кое о чем расспросить командира, но тот строго сказал ему:

— Распоряжайся, товарищ Комаров… Надо тушить пожар. Действуй… быстро!

Он повернулся к красноармейцам и крикнул:

— Трубач!.. Сбор!

Молодой красноармеец на рыжем коне отделился от эскадрона и, выехав на середину площади, заиграл на медной трубе.

Мужики и парни, прибежавшие из леса, вместе с Панфилом кинулись в деревню. А красноармеец на рыжем коне поворачивался то к деревне, то к реке, то к гумнам и, надуваясь и краснея, играл сбор. На зов трубы со всех сторон скакали всадники.

Около кузницы собрался весь конный отряд, разбившись на три эскадрона. Стоявший в стороне командир отряда начал протяжно и громко отдавать команду:

— В резер-вну-ю ко-лон-ну строй-ся-а-а!

Так же протяжно три других командира закричали своим эскадронам:

— В резер-вну-ю ко-лон-ну-у…

— В резер-вну-ю-у-у…

Толкаясь и налезая лошадьми друг на друга, красноармейцы и партизаны быстро построились поэскадронно в одну колонну. Три пулемета приткнулись позади отряда.

Стоя на коне поодаль, командир отряда скомандовал:

— Первый эскадрон… выслать разведку!

Тотчас же по особой команде из первого эскадрона выскочили вперед человек двадцать партизан и пять красноармейцев.

Один из красноармейцев крикнул:

— За мной!

И разведка помчалась галопом по дороге в лес вслед за отступающими белобандитами.

А командир отряда оглянулся на горящую деревню, на берег реки, по которому бегали люди с ведрами и с запряженными водовозками, на гумна, к которым женщины выгоняли скотину и таскали вещи, и, убедившись, что отставших от отряда нет, подал команду:

— Спра-ва по ше-сти-и!..

И точно эхо, в трех местах повторили ту же команду три командира эскадронов:

— Справа-ва-а…

Отряд быстро перестроился в колонну по шести лошадей в ряду, замер. Командир, выезжая вперед, крикнул:

— За мной!.. Рысью-у-у, ма-а-арш!

Пришпорив коня, он рванулся вперед к Чумаловской дороге.

И вслед за ним понеслась вся колонна конницы, поднимая за собой огромное облако пыли.

Неожиданно откуда-то из-за дворов вылетела на рыжем коне вооруженная винтовкой Маланья Семиколенная.

— Куда, Маланья? — крикнул кто-то.

— Беляков добивать! — ответила Маланья.

— Где Семен-то?

— Погинул! — крикнула Маланья, не оборачиваясь, и понеслась вслед за отрядом.

Только потому и не выгорела вся деревня, что не было ветра да быстро выполняли белокудринцы распоряжения Панфила: дружно разламывали и растаскивали постройки близ горевших домов и так же дружно плескали из бочек ведрами воду не на горевшие дома, а на распаленные жаром заборы, на тесовые крыши и на бревенчатые избы, стоявшие поодаль, не давали разгораться новым пожарам от падавших головешек и искр.

Скотину, домашность и хлеб приказал Панфил убирать из дворов за гумна, к речке, к болоту и к выгону. По улице только воду таскали да разваливали и заливали обгоревшие бревна.

Особый отряд из пяти молодых парней во главе с Тишкой — сыном кузнеца Маркела — подбирал с улицы трупы убитых и снимал с перекладины повешенных.

Прокопченные дымом и сажей, перемокшие и не один раз обожженные, белокудринцы пластались весь остаток дня, вплоть до глубокой ночи, спасая деревню от огня. Помимо домов Гукова, Солонца и Комарова, не смогли отстоять еще шесть изб, сгоревших дотла.

Когда на землю опустилась теплая и тихая ночь с кротко трепещущими миллионами звезд, над деревней в трех местах бывших пожарищ только белый пар клубился, поднимаясь к холодному небу.

В полночь стали затихать и человеческие суматошные голоса. Кое-кто из белокудринцев успел уже вернуться со своим добром в избы. Погорельцы, сидевшие около своего добра за гумнами и на выгоне, кормили и укладывали ребят под открытым небом.

А мужики и парни всю ночь напролет возили с речки к пожарищам воду бочками и заливали тлевшие головни и огненную золу.

Еще раз поднялось и запылало над урманом солнце, посылая на землю улыбки трепетных и благостных лучей, согревая теплом своим природу и светом своим освещая и обнажая картину разгрома и разорения белокудринского.

Там, где стояли избы Панфила Комарова, Якова Окунева, стариков Солонца и Рябцова, горбились кучи золы и углей, вокруг которых валялись крупные головни, а на месте домов Гукова, Клешнина и вдовой солдатки Теркиной из груд угля и золы торчали лишь печи с обломанными трубами. У Ивана Гамыры сгорели все дворы и пятистенок, но каким-то чудом уцелел обуглившийся амбар. В тот амбар парни перетащили труп убитого Гамыры, над которым ревела теперь вся семья. Неподалеку от усадьбы Гамыры стояла обуглившаяся изба убитого Ивана Хрякова; тут со двора тоже доносились плач и причитания. Близ пожарищ, вдоль улицы, валялись обгоревшие бревна, головни; земля была засыпана углем и пеплом.

Народ поднялся сегодня спозаранку — лишь только вспыхнула заря первым румянцем. Все утро разбирались и таскали свои вещи белокудринцы с гумен, с выгона и с речки обратно в деревню, в свои избы.

В эту ночь и все утро Панфил не смыкал глаз, бегал по деревне, отдавал приказы, ставил караулы около амбаров с хлебом, отпускал беднякам муку и картошку.

Бабы обмывали трупы своих убитых мужиков, обряжали их в чистые холсты, клали в передние углы — на столы и скамейки и голосили, причитая. Ходили бабы из избы в избу, смотрели на разграбленные белобандитами долга, на опустошенные закрома, на разорение, падали друг другу на грудь и заливались слезами. Чувствовали, что прошла через их жизнь кроваво-огненная полоса и в три дня спалила в них все старое, обновила их души и сделала их родными и близкими друг другу. Только теперь, глядя на обгорелые головни, на свои разоренные гнезда и на кучу покойников деревенских, поняли они по-настоящему, на чьей стороне правда и с кем им дальше идти. В это погожее, ласковое утро доплакивали бабы около покойников свои последние слезы и постепенно закипали местью лютой к врагам своим вековечным, которых только теперь по-настоящему разглядели.

После похорон очистили белокудринцы улицу от остатков пожара. Разместили погорельцев по пустым домам, брошенным богатеями. Стали к выборам готовиться.

К этому времени вернулись из красноармейского отряда кое-кто из партизан вместе с дедом Степаном и Маланьей и рассказали, что белобандиты окончательно разбиты: кулачье с частью офицеров скрывались в тайге, офицерский штаб мятежников вместе с попом, окруженный в Чумалове, заперся и отсиживался в церкви; вместе с ними сидели в церкви Супонин и Валежников, остальные белокудринские богатеи разбежались по заимкам звероловов.