Людской поток уже несколько раз подхватывал и доносил Петровну почти до самых дверей храма, и всякий раз толпа, отхлынув назад, сбрасывала ее вниз со ступенек паперти. Но она снова и снова рвалась к дверям храма. Хотела своими глазами взглянуть на того, кто удостоился благодати святого угодника. Казалось ей, что после того, как вместе со всем народом увидит она дело божьих рук, спадет какая-то тяжелая ноша с плеч молящихся и с ее плеч. Казалось, что вот сейчас совершится еще одно чудо — для всех страждущих и обремененных: под звон церковных колоколов раздастся с неба голос самого бога, и услышат люди слова его великого прощения всему миру. И тогда падут все бремена людские, воссияет свет радости великой, и начнется на земле новая легкокрылая жизнь. Потому-то и рвалась так страстно Петровна в храм.
Навстречу ей неслось стройное и торжественное пение:
«Свя-а-аты-ый бо-о-же-е… свя-а-ты-ый кре-еп-ки-ий…»
Медленно двигаясь по храму, хор монашеских голосов приближался к выходу. Впереди хора шло несколько человек попов, одетых в светлые ризы, за которыми монахи вели под руки исцеленного. У всех монахов и у попов в руках были зажженные восковые свечи.
Освещенный лучами желтых огоньков, Степан казался еще более бледным. Курчавая и светлая бородка его вздрагивала. Особенно заметно вздрагивали тонкие ноздри его продолговатого носа с горбинкой. Голубые глаза его были навыкате. Высоко над своей головой он держал деревянный костыль-култышку с болтающимися ремнями.
Лишь только вышла процессия из церкви, в толпе со всех сторон послышались возгласы:
— Ведут! Ведут!
— Который?
— Вон, под руки-то…
— Исцеленного ведут!..
— Тише!..
Петровна метнулась вперед, впилась безумными глазами в исцеленного и на момент подумала, что видит сон. Разглядев как следует лицо мужа, она вдруг судорожно вздрогнула и в обмороке повалилась на руки мужиков и баб, окружавших ее и вместе с нею рвавшихся к паперти.
В толпе закричали:
— Женщина померла!.. Женщина!..
— Посторонитесь!.. Православные!.. Женщина померла!..
Но хор монахов и попов заглушал голоса:
«Свя-а-тый бес-смерт-ный, по-ми-луй на-а-ас».
Над толпой в густых сумерках все еще переливчато вызванивали монастырские колокола:
«Три-лим-бом… три-лим-бом… три-ли-ли-лим-бом…»
Земля куталась в черный покров безлунной ночи, и волчьими глазами светились кое-где в монастырском дворе желтые керосиновые фонари.
Глава 15
Почти до полуночи просидел Степан в келье Игната — под замком.
Около полуночи в келью вошли Игнат и Яков.
Игнат сухо сказал Степану:
— Поднимайся. Пошли.
— Куда? — спросил Степан.
— На твою квартиру… Да поживее ворочайся! Не мешкай!
Степан не перечил. Чувствовал, что неладное что-то затевают над ним монахи. Насторожился.
Все трое они проворно вышли из покоев настоятеля. Быстро миновали двор и монастырские ворота и направились к селу.
По дороге Степан попробовал было заговорить со своим дружком:
— Пошто, брат Игнат, провожаете меня? Я и сам знаю дорогу к своей квартире.
— Молчи! — угрюмо буркнул Игнат. — Разговаривать нам не велено…
Монахи расплатились за Степана с хозяевами за постой и велели Петровне идти вместе со Степаном к монастырю.
Петровна чувствовала себя разбитой, опустошенной.
После того как отлили ее водой в монастырском дворе и привели на квартиру, она залезла на сеновал и лежала там без движений, без дум.
Сейчас она даже не спросила, зачем поведут ночью ее в монастырь.
Пока Степан поднимал и одевал Демушку, Петровна собрала и уложила в котомки весь свой дорожный скарб и, как во сне, не попрощавшись с хозяевами, пошла за ворота.
По дороге Степан пробовал с ней заговаривать, но она молчала. Плохо соображала, что происходит вокруг нее.
У монастырских ворот поджидал их глухой возок, запряженный тройкой гнедых лошадей. На козлах сидел кучер-монах.
Игнат и молодой послушник пожали Степану руку, причем Игнат сунул ему пять пятирублевых бумажек и насмешливо сказал:
— Это тебе от отца Мефодия, от казначея, на дорогу. Видишь, какой у нас отец Мефодий — заботливый!
— Спасибо, — сказал Степан, посмеиваясь. — У вас ведь денежки-то — что голуби: где обживутся, тут и поведутся, с нас же грешных дерутся.
Стоявший тут же четвертый монах — полный и темнобородый — сурово покосился на Степана и угрюмо заворчал:
— Ну, ну-у!.. Помалкивай!.. А то эти денежки туда же и вернутся, откуда мы их принесли тебе, а ты голышом обратно пойдешь.
Степан осмотрелся кругом и, видя, что уже начинает алеть утренняя заря и что в случае чего можно шум поднять, озорно сказал толстобрюхому бородачу:
— А ты не стращай, отец… Поди сам знаешь: у всякого Федорки свои поговорки… Голый-то человек все равно что святой — нужды не боится.
— Садись, — все тем же суровым голосом сказал бородач. — Побыстрее усаживай жену и мальчишку…
Степан усадил в возок жену и ребенка, после того и сам туда же вскочил, крикнул Игнату и его молодому собрату:
— Счастливо оставаться!.. Дай вам господь бог попировать… А нам бы крохи подбирать — и то ладно!..
Бородатый монах вскочил на козлы, сел на облучок рядом с кучером и тихо сказал ему:
— Ну, с богом… трогай…
Застоявшиеся кони потоптались на месте, пофыркали и дружно рванулись вперед. Глухой возок покатился по мягкой и пыльной дороге.
Дорогой Степан попытался разузнать, куда их везут, спросил толстого бородача:
— Далеко повезешь нас, отец?
Монах молчал.
— Аль и тебе не велено разговаривать с нами?
Монах даже не обернулся. Степан тихо сказал жене:
— Слышь, Настенька, обратно везут нас… чуешь?
Петровна тоже молчала.
Степан пристально взглянул в ее лицо и увидел, что жена сидит с открытыми остановившимися глазами. Значит, не спит. Еще раз негромко спросил ее:
— Чего молчишь-то, Настенька?
Петровна тяжело вздохнула:
— Не могу, Степа… Тошно…
Понял Степан, что не до разговора Петровне. Осторожно подвинул к стенке возка спящего Демушку, уселся на сено поудобнее и больше не говорил ни слова.
Так всю дорогу и ехали молча. Степан бодрствовал. Иногда он выглядывал из возка, смотрел в черные провалы тайги, навалившейся на тракт, переводил взгляд на широкие и могутные спины монаха и кучера и с тревогой думал: «Завезут, язви их, куда-либо в овраг таежный… ухлопают… Этим варнакам убить человека — раз плюнуть…»
Ощупывал рукоятку ножа, торчавшую из голенища сапога, и успокаивал сам себя: «Ладно… в случае чего посмотрим еще: кто кого…».
На рассвете проскакали мимо какого-то займища, приткнувшегося к глубокой и широкой пади.
И по бокам пади и в раскинувшейся меж гор широкой лощине в нескольких местах люди пахали землю.
Всматриваясь в серый предутренний сумрак, Степан с трудом разглядел пахарей, работающих вдалеке от дороги, — это были монахи в своих черных подрясниках с подобранными и подоткнутыми за пояс полами; некоторые — даже в своих островерхих скуфейках.
Около займища тоже бродили монахи.
Степан высунул из возка голову, взглянул на алеющий восток, перевел взгляд обратно к пахарям и подумал:
«Значит, это и есть монастырская каторга…»
Наконец миновали падь. Спустились с гор. Опять потянулась густая и мрачная тайга. Долго тянулась…
А небо все больше и больше светлело.
С рассветом тревога у Степана прошла.
А Петровна сидела в каком-то забытьи; сама не могла понять — спит она или бодрствует.
Из-за далеких гор, покрытых темно-синим ковром лесов, брызнули первые лучи солнца и через широкую реку, изрезанную курчаво-зелеными островами, потянулись к тракту. А когда солнце поднялось высоко над тайгой и стало заглядывать в возок, впереди вдруг послышался рев деревенского стада.
Монах толкнул кучера в бок.
— Стой!
Взмыленные кони остановились.
Спрыгивая с козел, монах крикнул Степану:
