Молитвенные возгласы и пение попов и монахов чередовались беспрерывно.

То и дело гремел густой бас протодьякона:

— О бла-го-че-сти-и-вей-шем, са-мо-дер-жав-ней-шем, ве-ли-ком го-су-да-ре на-шем…

Хор монахов пел:

— Господи поми-и-лу-уй…

Несколько раз все попы, монахи и богомольцы падали на колени и кланялись в пол, молились и просили у бога милости и благодати для царя и для его семьи.

Близ алтаря и вокруг кафедры стояла и молилась толпа горожан, среди которых цвели яркие, пятна шелковых платьев, шитых золотом мундиров с блестящими орденами и звездами. Тут же много было полицейских чиновников и длинноволосых монахов, одетых в черные рясы.

Славословия и моления гулким эхом разносились по храму и вместе с кадильным дымом, через открытые двери, вырывались наружу — в тихие сумерки надвигающейся ночи.

Служба подходила уже к концу. Городского архиерея под руки подвели к мощам угодника. Из алтаря вышли все попы и полукругом выстроились около мощей. Начался молебен святителю Иннокентию. Дьяконы усиленно кадили ладаном. Опять все попы молились о царе, славили бога и его угодника, святителя Иннокентия.

Наконец архиерей прочел «отпуск», благословил молящихся и вместе со всеми попами ушел в алтарь — переодеваться. Протодьякон закрыл врата алтаря. Прогремел занавес над «царскими вратами». Пропел последнее песнопение хор, и все смолкло.

Народ медленно направился к мощам угодника — прикладываться.

С левого клироса ручейком покатился голос монаха, читающего псалтырь.

Передние ряды подходили и прикладывались к мощам чинно, не спеша. Зазвенели монеты, падающие в огромный кошель старика-монаха. Для выхода горожан из храма открыли боковую дверь, к ней полицейские быстро расчистили проход. К мощам потянулся простой народ. Полезли калеки с родственниками. Толпа тихо загалдела. Послышались выкрикивания кликуш. Но порядок не нарушался. Только все больше и больше напирал народ в храм от паперти и со двора.

Полицейские и монахи с трудом держали небольшой проход к мощам.

— Православные, — уговаривали они толпу, — не напирайте!.. Православные!.. По очереди!..

Но тысячная толпа гудела, люди напирали друг на друга и уже начинали переругиваться.

— Куда же ты лезешь, чертомеля?!

— Ах, ты боже ж мой… ну что за народ такой!..

— Женщину-то, женщину… Смотрите, идолы… брюхатая!..

— А что вы на меня-то претесь?

— Ой, царица небесная… задавили!

— Православные, не напирайте!

— Православные!..

Вдруг около самого саркофага с мощами кто-то отчаянно вскрикнул:

— Братие! Поддержите!

Монахи и городовые кинулись к белокурому и голубоглазому человеку в холщовом рубахе, стоявшему на одной ноге и на одном костыле, прикрепленном к колену правой ноги. Человек взмахивал руками, точно крыльями, и вскрикивал:

— Братие!.. Братие!.. Поддержите!..

Монахи и городовые подхватили его под руки.

— Что с тобой?

Выпучив глаза, хватая пальцами воздух и задыхаясь, побледневший Степан (это был он) торопливо и отрывисто выбрасывал слова:

— Братие, поддержите!.. Чую, братие… чую!.. Исцелилась моя ноженька!.. Братие!.. Чую!.. Исцелилась…

Рыжеволосый и кудлатый монах Игнат держал его под мышки и, глядя в пол, спрашивал:

— Что чуешь-то, дядя? Аль нога действует?

— Исцелилась моя ноженька… исцелилась! — твердил Степан, наваливаясь всем туловищем на монахов и городовых, поддерживающих его. — Чую я, братие… чую!..

— Давно она у тебя без владения-то? — допрашивал Игнат.

— Давно, братие, давно… Годов пятнадцать не чуял ее!.. А сейчас чую!.. Сымайте костыль, братие!.. Отвязывайте!..

Костыль отвязали.

Степан судорожно вытянул ногу вперед, потом встал на обе ноги. Выхватил у городового старый деревянный обрубок-костыль, обвязанный ремнями, и, подняв его над головой, захлебываясь, закричал:

— Вот он, вот… братие… Православные!.. Пятнадцать годов ковылял я на нем!.. Пятнадцать годов страждал, братие!.. Теперь чую свою ноженьку… Чую!.. Дайте поклониться угоднику… дайте!..

Он рванулся из рук городовых и монахов, повалился на колени, закрестился и завыл, кланяясь в пол:

— Осподи! Батюшка!.. Помилуй грешных… Исусе Христе!.. Осподи!..

Быстро сгрудившаяся вокруг саркофага толпа замерла. А там, у входа, все еще напирали и галдели. Здесь же стояли ошеломленные, радостно взволнованные, прислушивающиеся к каждому звуку, летевшему от саркофага. Несколько голосов крикнули:

— Тише там!..

— Православные, тише!

— Чудо произошло…

Тишина охватывала храм все шире и шире, замирая уже у самого входа.

Слова монахов и Степана разносились по всему храму и гулким эхом отдавались под куполом.

— Откуда ты будешь, дядя? — спрашивал Степана уже полицейский пристав.

— Не здешний я, братие, не здешний, — все так же захлебываясь, говорил Степан, обтирая рукавом с бледного лица пот, льющийся градом.

— Тебя спрашивают — откуда? — сердито допрашивал пристав. — Говори толком… из каких мест?

— Из-под Москвы я, ваше бла-ародь… не здешний… Из-под Москвы, — твердил Степан заученные от монаха Игната слова.

— Какого уезда? — допрашивал пристав.

— Из Сергиева посада я… из Сергиева, братие…

— Зачем же ты сюда пришел?.. Ведь у вас там свой угодник есть.

— Не помогал, братие! — торопливо, запальчиво выбрасывал Степан заученные слова. — Молился я… Одних свечей сколько переставил… Сергию-то… Ну, только не помогал наш угодник… Вот и пошел я, братие, сюда… Вот и вышло дело-то… Сами видите, братие!..

Недоверчиво, сурово смотрел пристав в лицо Степана. Заметив этот недобрый, колючий его взгляд, Степан побледнел.

Но Игнат говорил ему ободряюще:

— Не бойся, дядя… Коли господь сподобил… не бойся!.. Худа тебе не будет… Садись-ка на пол… снимай оба сапога… Показывай ноги… Обе показывай!..

Степан повалился на пол, трясущимися руками быстро сбросил сапоги, размотал грязные портянки и, закатав штаны выше колен, вытянул обе ноги:

— Вот, братие… смотрите!

Левая нога по цвету ничем не отличалась от грязных портянок, валявшихся около Степана, а правая нога его играла белизной, словно была она известью выбелена или тщательно вымыта.

Из-за монахов высунулась старушка, повалилась около Степана и, хватая его за белую ногу, восторженно зашамкала:

— Батюшка!.. Исчелилась твоя ноженька… исчелилась!..

Рядом со Степаном какой-то мужик истово закрестился и громко произнес:

— Господи!.. Сотворил еси…

В напряженной тишине храма около мощей угодника электрической искрой разорвалось и полетело во все углы:

— Чудо! Чудо!..

И вслед за этим словом полетели к выходу, на паперть и в ограду, обгоняя друг друга, взволнованные голоса:

— Исцеление!

— Чудо!

— Мужик исцелился!..

— Что, женщина разрешилась?..

— Нет, у мужчины нога…

— Исцеление!..

— Чудо!..

— Нога!..

— Чудо!..

Толпа дрогнула и заметалась сначала в храме, потом клубком закружилась на паперти, а затем, словно подхваченные вихрем, понеслись люди к храму со всех концов монастырского двора и даже из деревни.

Бежали люди к храму и перекликались на ходу:

— Что случилось?..

— Чего там такое?..

Десятки голосов наперебой кричали в ответ:

— Исцеление!

— Чудо!

— Да кто исцелился-то?

— Женщина!..

— Нет, мужик, говорят.

— Кто такой?

— Там, в церкви…

— Чудо!..

— Исцеление!..

В монастырском храме толпа, охваченная безумным восторгом, металась из стороны в сторону; люди опрокидывали друг друга на землю, прыгали через калек и больных, поджимали здоровых, задыхались, крестились и кричали:

— Чудо!.. Исцеление!.. Чудо!..

Над головами смятенных людей в черных сумерках надвигающейся ночи разливался торжественный перезвон церковных колоколов:

«Три-лим-бом… три-лим-бом… три-лим-бом…»

Около паперти и на паперти началась давка.