— Как милиция, объявляю со своей стороны: можете расходиться спокойно. Мы, белокудринская советская и народная милиция, будем соблюдать полную вашу защиту!
Сеня Семиколенный закатил глаза и восторженно пропел:
— Да здравствует Советская власть!
Мужики закричали:
— Ур-ра-а!
— Да здравствуют вожди рабоче-крестьянского пролетариата и наши партиза-а-аны-ы! — закричал Афоня, размахивая шапчонкой.
И снова из комнаты в комнату, по всему Гуковскому дому, покатилось «ура».
Кричали мужики долго и надсадно. Но кричали не все. Валежников, Гуков, Клешнин, Максунов, Оводов и другие богатые мужики и старики переглядывались и молчали. Бабы тоже молчали. У многих баб от радости слезы проступили. Многим хотелось кричать вместе с мужиками. Но непривычны были бабы к выражению ликования своего в мирских делах. Испокон века ведь было заведено, что не бабье дело в мирские дела соваться. Не бабье дело и «ура» кричать.
А охваченные возбуждением мужики, не замечая колючих взглядов богачей, долго не хотели уходить из теплого, впервые прокуренного дома кержака Гукова и долго кричали здравицы и «ура».
Наконец крики утихли. Постепенно народ стал уходить во двор и дальше — на улицу. Шли кучками. Возбужденно разговаривали. Не попавшие в дом спрашивали:
— Ну, что там? Кого выбрали?
— Ревком назначен! — отвечали со всех сторон. — Ревком!
— Кто ревком-то?
— Панфил Комаров.
В другой группе мужики шли и говорили:
— Образовались ребята в партизанах…
— Куда там!.. Даже Афоня по-городскому кричит…
— Да, братаны… все через город, через рабочего получается…
— Знамо, через рабочего… А то как же… Темнота наша…
Бабы отдельной кучкой жались поближе к дворам и тоже судачили:
— Совсем другое обхождение-то, девонька…
— И не говори, Лукерьюшка… Даже от нас, от баб, Маланью за стол посадили.
Бабка Настасья шла среди баб и повторяла:
— Говорила я вам, бабоньки, а? Говорила?!
А в толпе кержаков скупщик Клешнин ехидничал:
— Достукались!.. Афоня под божницу залез… Господу табачком нос покоптил.
— Весь дом прокурили, анафемы! — ворчал старик Оводов.
Их поддержал Валежников:
— Ни стыда, ни совести нету у нонешнего народа…
Некоторые мужики из середняков оправдывали партизан:
— Нельзя, Филипп Кузьмич, шибко-то судить. Забылся человек… ну и… закурил.
— От радости это они…
Валежников умолк.
А Оводов бросал по сторонам злые взгляды и продолжал ворчать:
— Кому радость, а господу поношение!.. Забыли царя небесного! Чадят!.. Сатану потешают!..
Но ворчливые голоса тонули в веселых перекликах:
— Завоевали победу, Якуня-Ваня! — кричал Сеня Семиколенный, шагая с толпой мужиков по середине улицы.
— Пра-виль-но-о! — поддержали его голоса сзади идущих вооруженных партизан.
Далеко впереди пьяненький отец Андрейки Рябцова надрывался, выкрикивая заплетающимся языком:
— Помрем-м з-за С-со-в-ве-ты-ы!..
Вокруг него толпились и визжали ребятишки.
А сзади партизан шли толпой девки и пели:
По ур-ма-ну ве-тер во-ет,
К зем-ле ве-точ-ку кло-нит,
В пар-ти-за-нах ми-лой ходит,
Мо-е имя-чко твер-дит…
Глава 3
На другой же день после митинга повисла над пятистенком Панфила новая доска с короткой надписью:
БЕЛОКУДРИНСКИЙ СЕЛЬСКИЙ РЕВКОМ
А через неделю приехал из города рабочий Капустин. И сразу же после его приезда стало известно, что организовалась в Белокудрине ячейка коммунистов-большевиков. Называли и фамилии мужиков, вошедших в ячейку: Панфил Комаров, Павлушка Ширяев, Маркел Власов, Сеня Семиколенный, Афоня Пупков, Андрей Рябцов, Никишка Солонец, Кирюшка Теркин, Иван Сомов, Емелька Кочетов.
После этого три раза собирались партизаны всей ватагой в доме Панфила и три дня шумели до полуночи.
По деревне новый слух прошел — будто рабочий Капустин все три дня партизанам проповедь вычитывал и к большевистской вере всех присоглашал.
В воскресный день партизаны собрали народ на второй митинг. С утра по деревне слух прошел, что на этом митинге приезжий рабочий будет всю деревню уговаривать на вступление в большевистскую партию.
С опаской шли белокудринцы на митинг. Но с первых же слов Капустина облегченно вздохнули.
Говорил Капустин о партии большевиков и о Ленине, о том, за что борются коммунисты-большевики, куда ведут народ и для чего организовалась коммунистическая ячейка в Белокудрине. В своей длинной речи он разъяснял, что вступают люди в партию добровольно и так же добровольно они борются и умирают за интересы рабочих и крестьян. Рассказывал про жизнь в России, про окружение Советской республики вооруженными армиями всего мира, про голод и страдания народа.
Расходясь с митинга, старики говорили:
— Уветливый, пятнай его…
— Стращали большевизмой, а она вон что обозначает…
— Нда-а… не худо бы в такую партию всей деревней войти — не только партизанам одним.
Сразу же после митинга уехал Капустин дальше — в переселенческий поселок Новоявленский. А большинство партизан как были, так и остались беспартийными.
Встречаясь на речке около прорубей, Маланья разъясняла бабам:
— Которые мужики в ячейку вошли, еще в партизанах считались большевиками. Рабочий-то этот — инструктор городской. Разрешение из города привез на открытие большевицкой ячейки.
— Почему же три дня шумели они у Панфила? — спрашивали бабы.
— Работу свою обсуждали, — отвечала Маланья. — Не соберутся с умом мужики, с чего начинать. Разор ведь кругом.
— Кто же у них за вожака-то будет, Маланьюшка?
— Маркела-кузнеца выбрали.
— А Панфила сменили, что ли?
— Нет, Панфил будет в ревкоме, а Маркел — в большевицкой ячейке.
— А ты-то, Маланьюшка, тоже в большевиках состоишь?
— Нет, — коротко отвечала Маланья.
— Почему же не состоишь? Партизанила ведь…
— Одно дело партизанить, а другое дело — в партию войти. Не доросла я, бабы…
Тревожно спрашивали:
— Что, Маланьюшка, карать-то будут кого или нет? Ревком-то как?
— Не знаю, — ответила Маланья. — Бабушку Настасью спросите. Внук-то ее секретарь…
Бабы собирались и с бабкой Настасьей поговорить.
Но после отъезда городского рабочего рано утром деревню новый слух облетел: по постановлению ревкома милиция арестовала бывшего старосту Валежникова.
Взволновалась деревня.
Кержаки всем миром привалили в ревком.
Галдели и уговаривали Панфила:
— Ничего худого не сделал Филипп Кузьмич.
— Вместе с нами ждал Советскую власть… радовался…
— Сделай божескую милость, Панфил Герасимович, ослобони!
Панфил объяснял кержакам:
— Кулак он, товарищи, сами знаете. Подлизывается теперь… А раньше Колчаку служил… Отменил все распорядки первой Советской власти… Помогал уряднику грабить народ.
Кержаки твердили свое:
— Не причинен он…
— Приказано ему было…
— Ослобони, товарищ ревком!..
Лысый мельник пощипывал седеющую рыжую бородку, ласково щурил глаза на Панфила и ласковым голоском убеждал:
— Ослобони, Панфил Герасимыч! Сказано в писании: «Не судите да не судимы будете…» Правильные слова, золотые слова, Панфил Герасимыч. Когда настанет час… зачтется тебе. Потому и просим: ослобони. Поговори со своими партизанами… и ослобони…
Посмотрел Панфил на мельника. Пососал трубку. Сплюнул. И сказал твердо:
— Не стращай, Авдей Максимыч. Всячины навидались мы. А с партизанами говорить мне нечего. Обсуждено в ревкоме и в ячейке совместно со всеми партизанами… Единогласно решили.
Так ни с чем и ушли кержаки от Панфила.
Афоня с Никишкой Солонцом связали старосте руки, усадили его в кошовку и отвезли в Чумалово. А оттуда переправили Валежникова в город — в тюрьму.
