Однажды младшая дочь — Света — принесла из библиотеки подшивку «Юности» за 1963 год, Света готовила доклад по Аксёнову, Гладилину и литературе «оттепели». Антон бросился листать журналы и искать знакомые страницы, но уже спустя десять минут умаялся, остыл и так и бросил поиски.

Об оставленной жизни и Харькове Антон не вспоминал, и когда из его паспорта исчез штамп харьковской прописки, воспринял это как само собой разумеющееся. Отвыкшие от пистолета руки лепили хлеб. За месяц Антон проживал целый год, а иногда и два. Плывя против течения жизни, Антон грёб лениво и бесстрастно, лишь бы удержаться на месте, лишь бы не снесло. Что ждёт в будущем, совершенно не интересовало Антона.

Как-то раз Антон повёз детей в Одессу, в зоопарк, и вычитал в глазах старого грязного бабуина, что тот тоже живёт не первую жизнь. На табличке около клетки было написано, что бабуина зовут Антон, самого Антона к тому времени (и по паспорту, и дома, и на работе) звали Егором Валентиновичем Шмелёвым. Такое имя ему никто не выбирал, оно появилось незаметно и самостоятельно. На то, что бабуина зовут Антоном, Егор Валентинович никак не отреагировал.

Когда Андрей Петрович возник у них в следующий раз (отравилась старшая дочь), Егор Валентинович, пенсионер и домосед, его не узнал, приняв за дальнего родственника жены. На этот раз Харон прожил у Шмелёвых три дня: все разговоры сводились к футболу и рыбалке.

Прошло ещё лет десять, и Егор Валентинович окончательно перестал грести против жизни и отдался течению. Знания, накопленные им за то время, когда он был Антоном, полностью выветрились из его памяти. В республиканской газете он прочитал статью об одном мафиози республиканского уровня, сидевшем при Сталине, при Хрущёве доставшем себе фальшивые документы и пошедшем работать в органы, чтобы отомстить. Внедрившись в систему, престарелый бандит помогал убийцам скрыться, снабжая их новыми паспортами и удостоверениями. Таким образом он сумел изменить жизнь тысячам людей, и никто бы не узнал об этом, если бы старика не убили какие-то гастролёры-отморозки. Во время следствия нашли дневник, в котором покойный фиксировал все случаи переправки своих крестников, так сказать, с этого берега на тот.

Вскоре приехали и за Егором Валентиновичем. Ему инкриминировали убийство Сергея Сергеевича Полуэктова и других. Несмотря на возраст, Егору Валентиновичу отказали в домашнем аресте, забрали и отвезли в Харьков. Камеры предварительного заключения Холодногорской тюрьмы были переполнены его подельщиками: в основном, такими же, как и он, выжившими из ума стариками, уже не соображающими, ни кто они, ни где находятся. Их были десятки тысяч, а следствие всё натыкалось на новые и новые эпизоды дела. Стариков свозили со всей Украины, пока прокуратура не поняла, что в стране не осталось ни одного человека пенсионного возраста, не причастного к преступной деятельности А. П. Харона. Тогда президент принял решение замять дело, и стариков стали потихоньку отпускать, сначала просто, а потом ещё и развозить по Украине, доставляя домой, потому что старики, у которых изъяли нагрудные листочки, обеспамятовали и болтались по Харькову, стремительно деградируя в бомжей. Их отлавливали по вокзалам, рынкам и дворам.

Когда дело закрыли, у прокурора осталась подшивка журнала «Юность» за 1963 год— год начала преступной деятельности Харона. В подшивке не хватало одного листа. Прокурор надрезал внутренний карманчик кителя, вынул оттуда недостающий лист и приобщил к остальным. Теперь комплект был полным.

Человек стоял на пустой сцене и угрюмо смотрел в зрительный зал, где, развалившись в кресле, сидел Не-человек.

Все остальные места были пусты, объяснения — бессмысленны, а попытки — тщетны.

На сцену повалил снег.

Вместо человека возник сугроб с грустными глазами.

Потекли слезы.

— Не верю! — закричал Не-человек.

Снег молниеносно превратился в пепел и тотчас осыпался у ног, а тело — в облетевшее дерево.

— Древо познания греха! — произнес Не-человек и вожделенно посмотрел на подмостки. На мгновение мелькнул раздвоенный язык.

Сцена стала покрываться чешуей, а человек— перьями.

— Это нечестно! — обиделся Не-человек и с дрожью в голосе добавил, — и к тому же, все это банально.

Сцена свернулась в полупрозрачный шар. Человек оказался везде и нигде.

— Что-то знакомое… где-то я это видел… или слышал… или сам делал… или мне снилось… — заборматывался Не-человек.

Вдруг сверху послышалось приятное ангельское пение, которое постепенно перешло в металлический скрежет, а потом кто-то, прокашлявшись, хриплым голосом возвестил:

— Репетиция окончена.

Все вернулось в прежнее состояние.

Зритель в последний раз осмотрел сцену, имитирующую зрительный зал, зааплодировал и растаял во тьме.

И был дождь, в котором тонули ангелы, по дну шагали деревья, а птицы превращались в улиток.

Люди ничего не замечали.

Рукописи размокали, и строчки тоненькими ручейками впадали в Стикс. Детские игрушки безвольно плыли по течению. Третий день не было слышно карканья ворон— боялись набрать в клюв воды.

Люди по-прежнему ничего не замечали, разве что радостно сообщали друг другу: «А с жабрами-то дышать легче».

Мимо окон проплывали надувные шарики, за которые отчаянно цеплялись дети. Воздушные змеи, словно маятники огромных жутких часов, болтались на привязи якорей — символов надежды. Бумажные кораблики зарывались в ил от стыда, что сокровища их трюмов никому не нужны.

Люди не замечали ничего, правда, все чаще стали вспоминать о Спасителе.

И когда уже никто не мог оставить следов, потому что они тут же смывались водой, и когда от слова, сказанного ночью, появлялись только бульбочки, а единственным смыслом жизни стало желание набрать в легкие как можно больше воздуха — дождь закончился.

Последние тяжелые капли ударили по ржавым колоколам и наступила тишина.

…и в этой тишине люди услышали, как словно почки клена, взрывались сердца…

…и в этой тишине люди увидели, что куда ни глянь — вокруг сплошное болото…

…и в этой тишине люди наконец-то поняли, что никто и никогда их не спасет.

И только на вершине самой высокой горы, среди обломков ковчега, Ной бормотал себе под нос: «Тот, кто спасет рыбу из моря — убьет ее».

Снова хлынул дождь, и люди, в очередной раз, превратившись в человечество, удалились по своим текущим делам, а Ной, собрав обломки ковчега, принялся строить подводную лодку.

Зрачки на тоненьких ножках шли в нестерпимо манящую даль…

Долго шли…

Умирали, подобно осенним листьям — падали в траву и говорили: «Там встретимся…»

Идущие дальше завидовали: «Эх, умершие уже Там, а нам еще идти и идти…»

Никто не мог избежать этой добровольной участи — шагать Туда.

Но, как обычно, нашелся Тот-который-спросил: «А куда это — Туда?»

Не унимался он: то к одному подойдет, то к другому пристанет со своим назойливым вопросом.

Долго шли…

Вдруг один из путников остановился и в недоумении спросил соседа:

— Зачем идти, если не знаем куда?

— А чего стоять, если все равно не знаем — откуда?

Все смешалось: кто-то пошел дальше, часть остались стоять, а некоторые отправились в обратную сторону, и даже были те, кто свернул налево или маршевым шагом удалился направо.

Расходились они кругами по воде, а вопрос «Куда?» камнем опускался на дно.

Долго шли в разные стороны от камня, упавшего на дно.

Когда окончится война, и я впервые омою лицо родниковой водой, а не кровью врага, солнце уже будет клониться к закату. Тогда я обращу взор в его сторону и стану смотреть на раскаленный огненный шар до тех пор, пока из глаз не польются горячие слезы. К тому времени я наверняка уже разучусь плакать, зато научусь так стискивать зубы, что взгляд станет напоминать сталь меча.