А дальше в соавторстве с ним мы станем создавать новые чертежи-маршруты для различных миров нашей Вселенной, а также для отдельных людей, которые предпочитают быть проще и ходить по заданным маршрутам. Что ж, так удобнее, комфортнее жить, так можно легко попасть в небо. И потом хорошо умирать, ощущая, что не несешь никакой ответственности за всех оступившихся.

— Что это ты пишешь? — спросил муж.

— Новую книгу о нас.

— Людях?

— Которые любят.

Пальчик ее удлиняется, вытягивается, как антенна, и качается сначала перед моим носом, затем опускается к центру груди.

— Дедушка, сядь здесь!

Дедушка медленно поворачивает голову в мою сторону, оглядывает перспективу и отворачивается.

Она мысленно прокалывает мне грудь, но я почему-то не падаю, не умираю и не улетаю, освобождая ей место. Я продолжаю раскачивать лавку-качель. Морской ветерок колышет мои волосы. Мне почему-то не хочется уступать ее прихоти.

Пятилетняя хрюшечка в розовых рюшечках начинает капризно, но властно попискивать.

— Пи-пи-пи-пи-пи. Дедушка, сядь, я тебе сказала!

— Но, внученька, здесь ведь уже сидят.

— Здесь никого нет, — скандирует Хрюшечка, завершая сентенцию нотой соль третьей октавы, и пристально смотрит мне в глаза продолжительно и злобно. Затем начинает противно скрежетать зубами.

Со мной, к ее удивлению, ничего не происходит.

Что же это?.. Хрюшечка ощущает себя владелицей волшебной терки-ластика, позволяющей стереть любого человека с картины неизвестного художника и вписать в пейзаж себя (свое). И вдруг нет, не получается. Она покрывается капельками пота от усилий, размазывая абрис моего лица. Она хлещет меня по щекам, бьет по носу. На месте глаза образуется дыра — провал в море. Она боится утонуть, хватается за дедушкину штанину, но упорно продолжает орудовать теркой. Я открываю рот — еще одна дыра. Я напеваю какую-то грустную песенку и вспоминаю маленького мальчика из трамвая тридцатилетней давности.

— Сесть хочу! — Он заходит в трамвай, становится в центре и, громко заявив свои права, вынуждает подскочить человек десять сразу. Они уступают ему свои места. Он медленно двигается, тщательно осматривает сиденья, прежде чем сделать окончательный выбор.

— Вешать! Всех вешать!

— Deutschland über alles! (Германия превыше всего!)

— Править миром буду я!

— Прости ее за неведенье, — ветер уносит фразу.

— Почему? Ведь тот, кто ведает, царапает ее ноготком мое лицо.

Диктаторы всегда побеждают, а потом умирают. Люди — наоборот!

Я умерла. Я вышла из своего пейзажа.

Она толкнула пустые качели, расхохоталась и убежала.

Стало тихо.

Мы встретились случайно. Так могла начинаться первая глава вашего и моего любовного романа. Но она была женщиной. Тоже мне проблема, скажете вы, учитывая веяния последних лет. Поставим на лесбийской теме крест, хотя бы потому, что она была не в моем вкусе. Она была твердой.

Шел дождь. Я сидела в маленьком пустынном кафе и одиноко пила кофе.

Откуда она там взялась с переполненными сумками, грязная и пьяная, — неясно.

За другими столиками тоже были люди: одинокие и не очень, но она выбрала меня.

Ее выбор был эгоцентричен и радостен. Она была неизбежна, как поезд, встретившись с которым глазами, непременно потеряешь тело.

Я не хотела терять ни душу, ни тело, но потерялась внезапно и целиком, отскочив в сторону при ее приближении. На моем месте остался лишь пакет с книгами, который она тут же сбросила на пол с криком: «Экспроприация экспроприаторов».

Официанты смеялись чему-то своему. Им было не до нас и нашего сюжета.

Я тоже не хотела оставаться в этом сюжете, мало того, я знала, как он будет развиваться и чем закончится.

— Не нравится, — сказала я.

— Что не нравится? — спросила она.

— Твой сюжет мне не нравится, — я пробовала разозлиться.

Она в ответ хохотнула.

— Хочешь сказать, у тебя есть свой? — Она меня понимала. Она понимала меня чем-то другим: я знала, что ума у нее (или того, что называют умом другие) было немного.

— Есть, у меня есть свой сюжет, — заорала я и тут же принялась подтверждать свои слова делом.

Кафе закружилось, как карусель. Я медленно подступила и приступила к своей женщине. Я преступила линию своего закона. Маленький пистолет сына (игрушка, которую забыл он у бабушки и за которой я ездила сегодня) оказался как нельзя кстати.

Я обняла свою цель резко и приставила пистолет к ее груди (естественно, на уровне сердца). Банально, да? И что с того? Сердце вообще банальный орган, потому как самый известный (спорить глупо): все о нем знают всё, никаких тайн — только стук и остановка.

— Я убью тебя, хочешь? — произнесла я вежливо, уважая свою жертву за предстоящую смерть.

Она засмеялась не смехом. Даже не засмеялась, а мелко-мелко заскавчала. Слово украинское, да, но завизжала и заскулила — не то, поэтому лучше меня сейчас не трогать. И вообще, не лезьте сюда в эту минуту, абстрагируйтесь, не проникайте в сюжет глубоко: предупреждаю, убьет!

Теперь не бойтесь. Больше вам ничего не грозит.

— Ты что, дура? — Она пробовала звать на помощь.

— Дура-дура, поэтому никто тебя не спасет, если ты попробуешь открыть свой рот не для еды.

От неожиданности она села на пол, стала вытряхивать из сумок шмотки, банки с какими-то продуктами, затем вдруг ни с того ни с сего принялась запихивать их ко мне в пакет.

— Бери все! У меня много.

Я опустилась, я устроилась рядом, не отрывая пистолета от ее груди.

Тут началось самое веселое. Она зарыдала: сентиментальные сопли и горячие слезы должны были бы отравить мне душу, но у меня с собой, как говорится, было противоядие.

— Перестань ныть, все равно умрешь, — я настаивала на тишине.

— Можно не сегодня? — попросила она.

— А когда?

— Договоримся.

— Ладно.

— Тогда открывай.

— Сама.

Руки у нее дрожали. Она не могла открыть обыкновенный пакет с портвейном.

— Убери пистолет, — жалобно заглянув мне в глаза, она первый раз улыбнулась.

— Сначала выпьем.

Ей наконец удалось открыть вино, и мы залпом выпили на брудершафт и стали подругами.

— Тебя как зовут? — спросила я участливо.

— Ева.

— А Адам твой где?

— Дома. Правда, не у меня, у Таньки.

— У какой?

— У Семеновой. У них любовь.

— Тогда, значит, не ты, а она Ева.

— Она Танька. А он Ванька.

— А где же тогда Адам?

— Он умер, когда увидел меня с Егором.

— Это и есть счастье, — сказала я и стала прощаться.

Она не ожидала, что все так быстро закончится. Но жизнь, как известно, короткая штука.

— Ты куда? — она засуетилась, стала собирать сумки и трезветь.

— Домой. Наша с тобой яркая жизнь подошла к концу.

— Возьми меня с собой! — Она просилась без учета божьей воли. А так нельзя.

— Не могу. Ты не из моего сюжета. В моем сюжете я тебя убиваю. Но ты ведь сегодня не хочешь? Может, завтра?

Она на мгновенье задумалась. Ей нравилось жить.

— Не уверена. Я позвоню, если что.

Это была последняя ее фраза.

Все в мире стремно и экстримно.

Да, именно эти два слепорожденных слова первыми заглянули в мою голову ранним весенним утром. Ощутив их горько-соленый вкус, я механически положила в чай на одну ложку сахару больше, чем обычно.

Я не собиралась ехать на кладбище. Как там говорил Кастанеда: «Но что-то вне нас определяет рамки нашего решения». Хотя какие у меня могут быть рамки? Собственно, как и у всех, — черные — дальше смерти не уедешь. Но это — философия? (черный юмор?).

Вы меня только правильно поймите: белело доброе утро, мне было хорошо и радостно, быстро всходило солнце, где-то в районе солнечного сплетения кувыркался оптимизм, на всех этажах пели краны — рок, рок-н-ролл; чистые мысли и чистые люди вот-вот должны были выйти наружу, в свет. Мне так хотелось догнать их, потрогать, сказать, что сегодня я с ними, что рада их существованию, что они уже не мешают мне жить, и много другой восторженной чепухи.