Неплохо образованная, она обладала ещё и даром внушать незнакомым людям симпатию и доверие. Эта её способность была на грани гипноза, но гипнозом Зинка не владела.

В детстве она ела алюминий. Она выросла красивой, но более — живой, что и создавало центр притяжения: в её магнитном поле все становились пассивными гвоздиками. Но притяжение её не было сексуальным. Пацаны, путающие всё вообще с собственным хером, этого не понимали и каждый раз собирались её напялить, но ничего у них не получалось. Они объявляли её динамисткой; кто пообразованней, твердили, что, мол, Зинка фригидна; а некоторые похвалялись, что имели её как хотели, и для убедительности матюкали её как могли.

Но в её присутствии становились опять пассивно торчащими гвоздиками. Зинка не была фригидной. Не было такого пацана, что ли, подходящего ей. Был один слабохарактерный студент, с которым она спала, когда сама хотела, boyfriend, мальчик-подружка, не знающий об её аферах.

Пользуясь даром завоевывать доверие, Зинка брала деньги под процент и в долю, на закупку товара в Стамбуле и Польше, биржевые и квартирные сделки, автомобили Германии, мебель Италии, ярмарку в Киеве, гербалайф в Днепре, сахарные корабли из далёкой Америки. Она ходила в тёмных очках и небрежно доставала из сумочки долларовые пачки, что приводило в гипнотическое состояние её простых постсоветских клиентов. Она могла сорить деньгами, но на самом деле была скрягой и копила, мечтая уехать в Англию. Квартиры она снимала, тачки тормозила на улице.

После трёх месяцев работы сумма «вкладов» составила более ста восьмидесяти тысяч у-эс-дэ. Иногда приходилось отдавать процент, чего Зинка очень не любила.

Однажды, в конце первого года, полублатные бизнесмены СНГ, одумавшись и собравшись, ловят её и запирают в подвале. С твёрдым намерением выбить из неё свои деньги. А после— поиметь мужским коллективом. Но, непонятно почему, у них ничего не выходит, после коротких переговоров они отпускают Зинку, смирившись с потерей.

А погибает Зинка ещё через семь месяцев от угла. Настоящего. Полуживотного, полудебила. Он всаживает Зинке в рёбра длинный нож. И странно, Зинка вдруг, замерев на лезвии, испытывает оргазм, незнакомую и невыразимую любовь к этому мужику, которому готова покориться, отдаться навсегда, этому уроду, которого Зинка, умная и смелая, гордая Зинка, вдруг признаёт хозяином, своим единственным господином. Она становится маленькой и беззащитной, как девочка. Девочка-ребёнок. Как будто отец держит её сильными руками. И как ей сладко! Это не тот, не её отец по жизни — сотрудник КГБ — холодный и никакой, как синтетика или стекло. А и отец, и мужчина в одном лице, и возлюбленный, и господин — горячий огонь внутри неё, от которого она тает, как льдинка, берущий её — и она догадывается, что это Бог, а она училась и читала, и думала, что Бог далёкий и никакой, а Он оказался вот этот уголовник, за две сотни насадивший её на сталь.

Так, не увидев призрачной Англии, которая перестаёт существовать в момент её, Зинкиной, смерти, Зинка отлетает куда-то в пустоту — без неё, без Зинки, счастливая, что Бог не безразличен к ней, как она думала: Бог ВЫБРАЛ ЕЁ!

(Что только не придумает жизнь, чтобы обмануть нас даже на той последней грани, за которой начинается лишь чистая правда!)

Они шли по песку. В глубине он был влажный, прохладный. А на поверхности горячий, сухой, желтовато-серый, перемешанный с порохом сухих, выгоревших на ветру трав. Они умерли уже к сентябрю, эти травы. Эти жалкие кустики. Они умерли, как герои, не сойдя с места. В трех метрах от безбрежной равнины зеленовато-желтой соленой воды, катящей на песчаную косу волну за волной. Шипя, крича, волнуясь, переливаясь в жарком великолепии ветреного солнца, опаляющего, выворачивающего этим быстрым жаром и весь окружающий мир, и любые человеческие внутренности, дарящего забытье и сон.

Ляжем и умрем. Не умрем. Нет, не умрем, сказал Вася и отчаянно сморгнул. Все равно полторы слезинки вывалились из глаза. Покатились по сухой обветренной щеке. Не плачь, дурак, сказала Лиза. Не плачь. Что ж ты дурак такой.

Я не дурак. Просто я тебя люблю, сказал Вася и сам тут же почувствовал, конечно, что ничего он другого сейчас не хочет, только бы пива немного, сесть на подстилку наконец-то, вытянуть ноги. Пить пиво, поглядывать на волны, катящиеся на песчаную косу, на птичий заповедник, который окружал их бесконечным пространством камышей, протоков, ручьев, льющихся в море. Это птичье место рождало звук, который падал прямо в мозги гамом и клекотом, щебетанием и птичьим смехом, крылом и белым брюхом чайки Larus argentatus, тонким рисунком птичьих лапок на песке, писком каких-то мелких птах в зарослях травы и осоки. Толстыми неповоротливыми крокодилами через каждые сто метров лежали вдоль берега перевернутые лодки. Под ними можно было укрыться от дождя и ветра. Наверное, хорошо под ними заниматься любовью, подумал Вася, если ты маленький и горбатый. А твоя самка круглая и гладкая, как колобок.

Но зачем, когда лучше заниматься любовью под ветром и солнцем. Несмотря даже на песок, который норовит проникнуть всюду. Ничего нет лучше, когда лежишь голый на Песчаной косе под ветром на женщине, подумал Вася. Тем более если она не колобок, а живот ее чаша, а бедра ее пойманные форели, которые— раздвинули и офигели. Тогда движешься будто не в плоти, а в Книге Бытия. А ягодицы твои, ритмично обращаемые к солнцу, обдувает ветер, а между вашими телами так и норовит забраться длинный прохладный язык сентября.

Все. Сядем здесь, сказала Лиза. Направив подстилку по ветру, на лету придавила ее края своими шлепанцами, поставила сумку. Выскользнув из сарафана, оказалась в белых тонких трусиках. Она никогда не брала купальник, когда они отправлялись на Косу. Достав по банке пива из сумки, уселись так, как мечтал Вася, лицом к волнам, между невысокими барханами песка. Здесь, между барханами, ветра не было. Стоило сесть или прилечь на подстилку — и он, этот неутомимый солнечный ветер, оставался где-то там, наверху, там, в вышине, где птицы, волны, брызги. Здесь же разливалась нервно поддергивающаяся кверху полоса томной горячей мари. А пиво еще не успевало согреться. Чтобы оно не нагрелось, Лиза дома специально укутывала банки какими-то тряпками. Сейчас развороченный тряпочный ком лежал на подстилке. Оказался старыми женскими кофточками, бюстгальтерами, синенькой в цветочек комбинацией, сиреневым старым платком с обтрепанными краями.

Что было в шкафу, в то и закутала, беспечно сказала Лиза. Пиво было холодным, а марево, дрожавшее между барханами, — горячим. Вася сделал еще один глоток и лег на спину, закрыв глаза. Лиза положила ему на лицо свою панаму.

Я пойду, окунусь. Вася промолчал. Пиво и тепло, ощущение сухой и мягкой подстилки, шелест ветра, трав, высокий звон солнца, возня птичьего народа в небе и камышах, еле уловимый шорох солнца, идущего по своей орбите вокруг Песчаной косы. Трудно нарушить собственную неподвижность и равновесие. Иди, подумал он. В голове что-то плыло и мерцало. И самым важным становилось желание вслушиваться в окружающую жизнь. И пребывать в ней неподвижно. Вслушиваться и пребывать. Здесь, между травами, песком и ветром, он чувствовал, как становится чем-то иным.

Не человеком, не мужчиной тридцати или даже сорока лет, сказал он вслух, отчего-то испытывая удовольствие от бессмысленности говоримых им слов. Не учителем русской словесности, продолжил он, смакуя на слух и вкус каждое слово, не старым бакенщиком, не профессором математики, не марсианином и не грустным зоологом, не сторожем, и не мертвецом, и не писателем Фолкнером, не Клинтом Элайэсом Иствудом (Clinton Elias Eastwood). Не летом и не зимой. А ем, подумал он, приподнялся на локте и выпил остаток пива из банки. Кем, думал он, переворачиваясь на живот. Кожу быстро начинало припекать. Солнце, марево, редкие, легчайшие, скользящие между барханами сквозняки жгли и полировали каждую клетку тела. Женщиной, подумал он. Здесь после пива и секса с Лиз я становлюсь песочной двуполой женщиной. Да, если хорошенько разобраться, он каждый раз отдавал Лизе чуток мужского, но взамен, в освободившиеся лакуны, как пространство в тексте между скобками, принимал женское. Она ничего не замечала, убегала купаться, а Вася, наполненный образовавшимся двуначалием, вслушивался и растворялся. Солнечный ветер размазывал его в песке и шорохе, в горячем зное и сквозняках. Клинтэлайас, свистел ветер, Клинтэлайас.