Мой хороший знакомый Семен Тургор говорил как-то февральским вечером под скрип пера и треск самопальных свечей: «Я тут изобрел новый закон равновесия и противодействия — старый, как мир. Он целиком основан на собственно моих заблуждениях, состоящих в том, что нет и быть не может борьбы между добром и злом, потому что добро, оно же свет, деятельно по своей природе, а зло, оно же тьма, — пассивно; добро сухим всегда из воды выходит, а зло пахнет плесенью и влажно даже в самые жаркие дни. Свет, отражаясь от всего, что препятствует его движению, проникает в пыльные, потаенные углы и простенки, под диван, за икону Антония Великого, по узкому коридору в дверной проем, по аллее столетних дерев за поля и горы, моря и реки зло змеится в полную, непроглядную темень, в непроглядную, беспросветную тьму-тьмущую и, лишенное тепла и света, околевает до тех пор, пока его не тронет ласково первый утренний свет. Вот и вывод: сколько добра ни делай, столько и зла сделать придется — надежно это равновесие, и никакого противодействия».

Такая оглушающая тишина стоит (ни стона, ни всхлипа), что хочется закричать что есть сил, крик обрывается сам собой, когда замечаешь: какая тишина вокруг, еще не улеглась пыль, все малые и большие водоемы до краев наполнены кровью, в багряном закате догорают дома, с любовью построенные ради долгой и счастливой жизни. Только вчера закончилась война, закончилась, потому что закончились люди, способные ее вести, позавчера их еще оставалось трое или четверо, сегодня же не осталось никого, кто бы мог спросить, с недоумением озираясь по сторонам, с чего началось это отчаянное смертоубийство, никого, кто бы мог ответить. А уж назавтра жди гостей: прямо с утра сюда сбегутся стаями дикие бродячие псы, слетятся стервятники-одиночки и устроят себе настоящее пиршество, не отличая врагов от друзей, хороших от плохих, тех от этих, лежащих теперь вповалку, в обнимку и как придется.

Через год или два эта земля даст невиданный урожай, только некому будет его собирать.

Закрой глаза, и под теплыми веками начнут прорастать семена вязов и буков: все крепче стволы, все нежнее листва, видишь, им уже от роду сто двадцать годовых колец, сурово смотрят вверх множеством веток и листьев, у самых корней их лежит человек, и что бы он там ни думал за закрытыми глазами, он весь принадлежит небу и земле, сначала небу, а потом земле, и немного деревьям, которым дано прорастать и в землю, и в небо.

Всю ночь летит старый бражник на лунный свет, сердце предательски выстукивает: устал, устал, устал. Мимо со звоном проносятся одинокие звезды и целые созвездия, хвостатые кометы, человеческий мусор — знай уворачивайся. Думает о жизни, не то чтоб о своей, а вообще. О жизни вообще можно долго думать, всю ночь напролет. Скоро утро, еще одно утро еще одного дня: кухня, дети, жена, кофе без сахара — не увернешься. Устал. Засыпает, вцепившись лапками в черный бархат обратной стороны луны.

Если бы голова моя была наполнена легковоспламеняющимся материалом: сосновыми опилками, например, или мыльными пузырями, я бы без раздумий чиркнула спичкой. Можно себе представить, как с веселым потрескиванием горели бы мысли о вечной молодости и непреходящей (неприходящей) любви. Славные, добрые воспоминания о прежних временах, в которых не было места заботам, при сгорании издавали бы слабый запах розового дерева и жасмина, расплавленных кассетных пленок, быть может, даже донося извращенные звуки хорошей музыки Дебюсси там или Cressida, летние деньки, зимние вечера, которых было так много, что, пожалуй, этот круговорот можно было бы и прекратить. В выгоревшей моей черепной коробке, как в черном ящике, осталась бы лишь информация причинах пожара (чиркнули спичкой, поднесли, воспламенили), больше никакой памяти ни о чем, только в левом углу ящика, там, где раньше был центр управления чувствами, сухой кленовый лист, которого не берет ни огонь, ни время, настолько он первопричинен.

В самой середине разговора моя престарая подруга Лика запнулась, будто о слово камень, и как-то странно рассмеялась, казалось, своим мыслям, но я поняла, что она хочет, но не умеет мне сказать: «Знала бы я, к чему прислушиваться, — поймала бы самую главную внутреннюю волну: будто что-то стрекочет и мелодично побрякивает, причем в левом ухе стрекочет, а в правом побрякивает. Знала б, к чему принюхиваться — почувствовала бы запах младенческой свежести и старческого тлена, входи в одну ноздрю младенческая свежесть, а в другую — разложение и тлен. Знала бы, на что смотреть — увидела бы яблоко: карим глазом, какое оно круглое, голубым, какое оно красное с червоточинкой. Обняла бы первого встречного — с одной стороны, как лучшего друга, с другой — как злейшего врага. Родила бы ему в муках дитя, а оно, ни девочка, ни мальчик, вырвалось из цепких рук видавшей всякие виды акушерки второй смены и укатило в предрассветную даль ближнего Тибета зимним солнцем — следуй за мной, следуй за мной».

И когда ты все делаешь правильно — целая огромная Вселенная счастлива за тебя, и радуются тебе встречные люди, даже те из них, кто тебе всего лишь недруги по счастью, даже глупые девицы в цветастых платьях, влекущие своим запахом идти вслед за ними по лестницам, лестницам, таким, что черт ногу сломит.

Только ангелы по ним ступают бесшумно, медленно приближаются к воде, встают на колени, чтобы отразиться в морской воде камнями.

Смерть означает лишь то, что взамен последует много жизни. Родятся дети, помнящие истину, затем внуки, идущие правильным путем, следом появятся на свет совершенно слепые щенки и котята для забавы веселых толсторуких правнуков, собирающих в прозрачную банку мух, небесных коровок, пронзительную саранчу, иссиня-салатовых жуков, которых наверняка не найти ни в одном определителе насекомых, и напоследок придет тот, кто научит нас радоваться жизни от всего сердца, головы и живота, как это умеют делать лишь дети.

О снах в XX веке писать едва ли прилично. Мировая литература, устав от непредсказуемых жестокостей так называемой реальности, ушла в дебри подсознания и заснула столь крепко, что и новое тысячелетие, стучащееся в двери, не обещает, кажется, счастливой и веселой побудки: сон станет еще крепче, еще тяжелее и будет отягощен кошмарами виртуальной реальности настолько, что ни керосиновая лампа Фрейда, ни карманный фонарик Юнга не разгонят, пожалуй, наступающих сумерек.

Я не психолог и не физиолог. Мой интерес к психоанализу не простирается дальше необходимых любому среднему человеку знаний о природе наших чувств и некоторых не слишком приятных привычек. Я пишу эти строки вовсе не для того, чтобы похвастать перед читающей публикой богатством воображения. Более того, воображения в моих записках не будет вообще. Они почти что строго документальны. Для документальности полной не хватает лишь дат после некоторых сообщений о тех или иных образах. Зафиксировать их на бумаге меня заставляют исключительно интерес к потустороннему и та еще зыбкая надежда, что, возможно, у кого-то, кто прочтет эти записи, случается во сне то же самое и его посещают те же видения. Если кому-то из психиатров покажутся мои рассказы интересными и они обрадуются, встретив «своего пациента», я буду только рад, при условии, конечно, что они, психиатры, будут находиться в своих клиниках, а я — в собственном пространстве поэта, с трудом отвоеванном у нашей славной действительности.