Видимо, задерживаюсь в этом плаче надолго. Но… Картонное окно промокло и перестало быть окном. Дверь перестала быть дверью. Сад — садом. Лес — лесом. Гора — горой… Облако из папье-маше… все вода, и новорожденные события из краски и клея текут, тонут. Вот и я перебрался на пол. Но и он скрипит, и булькает, и грохочет под ногами этого сумасшедшего, который сжигает всех, кто пережил его отсутствие.

Не поднять руки — отупела. От тяжести, что ли, или от неумения держать карандаш? Сколько лет рисую, а так и не сросся: так и не знаю, куда деваться между тем, что пишу, и тем, чем пишу. В голове все копошится, трепещет — сразу, и не разглядеть: то ли фрагмент какой-то азбуки, нервной, взволнованной до икоты, то ли рука утопленника, как перископ подводной лодки, будто и не утопленник вовсе, а так, долго плывущий под водой, а то и совсем как во время ускоренной съемки: люди, люди, дома, фрагменты поездов, фрагменты одежды, а потом опять люди, люди, улицы, рыбы в зеркале, Луна (но это все не точно, а как бы).

Когда-то ко мне часто подходил незнакомец (странно, но один и тот же) и просил продать картину, но я отвечал, что не художник, что никогда и ничего…

Я долго боялся рисовать — а вдруг получится? И уж тогда не отвертеться, даже если жить под водой. Дно — идеальный холст: рисуешь и тут же прощаешься. А выйдешь на берег — все одинаково и красиво, как если бы это все: деревья, песок, камни — из меня, точь-в-точь как там, когда я каждый день, не подозревая, что…

Песок под ногами плавится — одно стекло. Стеклодувы выдувают всяческие ухищрения, чтобы сиюминутно добыть чистейший спирт. От стука стекло звенит, переливается, но ноги не держат. Инсценировать солнечный удар в момент каких-то повторений в воде, в зрачках, и никогда больше не жить в тех местах, что рисуешь, в тех местах, где не любил…

«Я так несчастна», — летело параллельно берегу.

Отвернувшиеся от голоса люди стояли у самой воды. Их загар лежал перед ногами и не поднимался, будто после бессонной ночи, будто истоптанный армейскими сапогами, будто и не загар, а чужая одежда. Чье-то присутствие над головами волновало меня как охотника. Настоящего охотника, безо всего и даже без ружья. И я придвинулся к морю всем телом, всем дыханием и всеми глазами. И надо же! Я стоял, как обманутый музыкант, которому вместо нот подсунули голую женщину. Она неохотно очищала тело от водорослей и говорила кому-то: «Это было давно. Корабль утонул, а я нет. Боже, сколько времени я в этой воде! Все тело пропиталось солью и планктоном. Мне срочно нужна ванна. Мне срочно нужно много вкусной теплой воды».

Уже в доме моей четырнадцатилетней знакомой она позволила мыть себя. Несмотря на смертельную усталость, голая женщина представлялась как моя давняя возлюбленная и постоянно говорила, говорила:

«Ты неправильно затачиваешь карандаши, и вообще тебе вредно рисовать на бумаге и вредно рисовать голых женщин. Вот я, например.

Зачем я тебе? Я даже не могу рожать, а ты меня моешь, и я этому рада. Рада так, что тебе не остановиться только на мне. Ты и дальше пойдешь мыть, покуда не перемоешь в округе всех голых женщин. Но голая женщина — это редкость. И поэтому я рада. Остальных придется раздевать. На такое ты не согласен. А я первая и единственная голая женщина в твоей жизни».

«Ну, скажешь!»

«Конечно скажу! Если тебе кажется, что ночью и под одеялом».

«Сука ты, а не художник, — произнесла юная хозяйка и наполнила ванную комнату табачным дымом, — я тебя уже десять лет люблю, еще с того времени, когда ты совсем не умел рисовать. Я люблю тебя, люблю, а ты приводишь в мой дом всяких голых. Хоть бы дал ей во что-нибудь завернуться, перед тем как переступить порог, — она плакала и говорила, говорила и плакала, — хоть бы во что-нибудь! А то я и сама разденусь, и будет у тебя целых две голых, — она сделала паузу и уточнила, — целых две голых женщины, — и снова через паузу, — и запомни, к коллективному сексу это не имеет никакого отношения. Я чиста и невинна. Знай это».

Девчонка сняла одежду, утерла слезы и повелительным жестом пригласила всех в большую комнату.

«Давайте пить чай, но сладости будете искать сами. Я только укажу, где они могут находиться. По ходу и рассмотрим друг друга».

«Девушка, вы не подумайте, что я из принципа не ношу одежду. Просто одежда не носит меня. Она на мне сдыхает. Да-да, так страшно, и сны всякие. Поверьте, очень страшно. Море мне совсем о другом: и не о вас, и не о нем, а так как-то…

«Мне бы хотелось вам верить, но я не умею. И в школе плохо учусь. Все мои сверстники на уроках, и давно на уроках, мне же остается только быть с вами».

Голая женщина раскрыла сервант и среди кукол и предметов чайного сервиза обнаружила залежи пирожных.

Голая девчонка как-то виновато и чувственно приблизилась к голой женщине и почти молебно: «Он пусть не раздевается. Незачем ему раздеваться. Он же художник. Ему нужны впечатления. Мы их будем создавать. И давайте обнимемся. Только после того, как вы прожуете, и не глотайте так быстро, мне это действует на психику. Я подойду, когда вы все съедите и вымоете руки разной водой. Они у вас такие жирные. Я боюсь ваших рук, как и своего тела. Я и в ванной никогда не смотрюсь в зеркало. Всегда его полотенцем закрываю. Я вроде как не профессионал в таком деле. Вроде как любитель. Мои подруги — все профессионалки. О каждой своей родинке могут рассказывать и рассказывать, даже о тех, что в промежности и до которых трудно дотянуться глазами. А мне и рассказывать нечего, будто я без родинок».

«У тебя еще есть еда? — спросила голая женщина. — Я же в море много времени… Одна сырая рыба и я… тоже сырая. Ели мы там друг друга. Если и не подавились, то…

Девчонка как-то неожиданно застонала и, задрав голову к потолку, вышла на балкон.

«Я не дам вам больше еды. Не хочу. Не хочу, чтобы вы объедали меня и мою маму. С едой теперь такие трудности… А вот если художник нас сейчас нарисует и нас таким образом продаст, мы тогда кое-что сможем купить. И может, даже наедимся на всю оставшуюся жизнь, — девчонка расхохоталась и подошла к комнатному дереву, украшая его своими прикосновениями. — Придумай мне что-нибудь особенное и рядом нарисуй меня, — после паузы, — и ее. Но сначала меня. Мне нужно убедиться, что я получилась. Хотите, — обратилась она к голой женщине, — хотите, я больше никогда не буду смотреть на ваше тело, будто у вас его нет. Живое тело, мертвое тело — оно все равно живое и все равно ничье. Какая разница, где оно сейчас, у вас или у меня? — У нее носом пошла кровь. — Конечно мы продолжим наши разговоры, но без тела. Голос будет возникать как бы и исчезать как бы…

«Зачем же так?»

«Вы не согласны на такое общение? Вам трудно будет поднимать те слова, что на полу? Тогда молчите. Говорить буду я. И не говорить буду я. А вы молчите и водите его рукой, чтобы все вышло как следует, по-настоящему! Чтобы нас продали как можно быстрее и по-настоящему! По-настоящему: с очередями, аукционами и любовью! А мы тем временем спрячемся, и нас никто не найдет».

«Никто и никогда», — поставила жирную точку голая женщина, примеряя на себя разные мужские костюмы. Она стала походить на кадры из кинопроб или на статистов в крещенские морозы. Она явно не хотела, чтобы ее рисовали, или чтоб рисовал он, или чтобы все вместе… Она явно чего-то не хотела.

Ангел с цирком на спине заглянул в окно. Голая девчонка подбежала к стеклу: «Покажи мне фокус, ну не жлобься, покажи».

Ангел подлетел к другому окну, затем еще к другому, однако вернулся: «Я не люблю север и не люблю юг, а у вас столько всего», — на этих словах он захлопнул за собой стену соседнего дома. Бац! И не было никакого Ангела.