По комнате проплыли: глаза с ногами и руками, губы с руками и ногами и длинные, длинные волосы, и не было картины. Не было!
Очень не здесь
Они сидели в холодном доме, не решаясь заглянуть в жизнь друг друга. Она читала книгу. Он пытался своим дыханием согреть воздух внутри окружающих вещей.
Она:
— Рыба остановилась.
Он вздрогнул от неожиданности и взглянул на рядом сидящую.
— Видимо, аквариум закончился, — продолжила она, будто об этом написано в книге.
— Вода замерзла. Вот и все, — подвел черту он и начал расставлять у стены наполненные «теплом» предметы.
Делал он это как-то очень заботливо и даже с волнением, до тех пор, покуда не понял всю нелепость своего занятия.
— На какой странице читаешь? — спросил он.
— На 28-й, а что?
— Да так…
И кто-то незримый смешал все страницы, оставив одну-единственную на прежнем месте.
Она продолжала читать. Он сел, листая свою книгу, но без всякого желания в проеме, между словами, увидеть себя.
«Интересно, почему она заговорила о "ледниковом периоде"?»
Вскоре она отложила чтение.
— Пойду приготовлю яичницу. Тебе тоже?
— Нет, спасибо, — он не любил яичницу.
Она ушла на кухню, а он взял ее книгу и раскрыл на 28-й странице. Там он не нашел ничего, что бы могло навести на мысль о рыбе, которая остановилась.
«Кажется, все меньше и меньше остается возможностей понимать ее».
Он решил прочитать несколько страниц до 28-й, может, разгадка кроется там?
Но она зашла в комнату за сигаретами, и он поменялся в лице. Испугавшись, что его застали за листанием ее «отдушины», спросил:
— Занятное чтиво?
— Не знаю.
— Тогда о чем?
Она встретила его растерянный взгляд и невольно перенесла в самое сердце.
— По-моему, я схожу с ума.
— Что?
— Я сказала, что, по-моему, схожу с ума.
— Все может быть…
Ее взгляд стал нездешним, но только на мгновение.
— Все может быть, — согласилась она:
Он смотрел на нее как бы мимо… Он вообще видел что-то совсем другое (или другую?).
— Все может быть, — повторил он. — И в чем же заключается твое безумие?
Она пожала плечами, и ее плечи покрылись изморозью.
— Тебя раздражает, что я читаю? — спросила она.
— Ты ведь не читаешь, а убегаешь… куда-то…
— Да… да, я хочу бежать, кричать, да, я хочу валяться в пыли этих слов, в пыли твоего пепла!
Он выдернул книгу из ее рук и посмотрел на номер страниц… 28… затем молча вернул.
— Ты похож на своего отца, — мучительно пробормотала она.
— А я думал, что мой отец всегда восхищал тебя, — немного помолчав, сказал он.
— Думал? Я его любила.
«Ничего себе разговорчик, что она хочет этим сказать?»
Он отошел от нее.
— Всем своим поведением твой отец давал понять, что он чужой ЗДЕСЬ. Если ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду.
— Нет, — сказал он. — Не понимаю — и не хочу понимать! А сейчас, извини, у меня подготовка ко сну!
В нем клокотало бешенство. Он неожиданно схватил в охапку подушку, простыню и ушел в гостиную, хлопнув дверью. Там он швырнул все на пол.
— Боже, сколько людей, и все на полу, — будто ему привиделась такая картина, — а нам не хватило места, просто не хватило, и все.
— Что дальше? — входя, спросила она.
— Не знаю… не знаю и боюсь. Боюсь того, что не знаю всего, не знаю всего, что…
В мгновение он стал большой. Его стало как-то вдруг слишком много. Как ему это удалось, «размножиться» — и так быстро? Где он сам, а где его копия? Или он сам и есть копия? Но чья? (Отца?)
— Если тебе со мной так плохо, может мне лучше стать деревом? Времена года внесут в нашу жизнь перемены.
Она вопросительно посмотрела на него, тем самым холодным взглядом, который он встречал в книге:
— У тебя ничего не получится.
— Что не получится?
— Стать деревом не получится, — удивление покинуло ее, — …мне уйти?
— Вот билет, — он запнулся, — в театр.
— Куда?
Она положила книгу, не закрыв, переплетом вверх, именно так, как ее учили не делать.
— Билет… мне… зачем?
Их взгляды скрестились на тонкой бумажке в его руке.
— Давай, кто быстрее его съест, — предложил он. — Я проверял, билет счастливый.
— Разве ты не видишь, что я…
Он замолчал.
— Я хочу стать сумасшедшей, и не перебивай меня, (и вдруг) Я хочу стать настоящей сумасшедшей.
— Ты думаешь, это выход?
— Не мешай мне! — сорвалось с ее губ. — Никогда не мешай мне… тебе так будет лучше, вот увидишь!
— Ты хочешь сказать, будто я не знаю, что для меня лучше?
— Ты не можешь этого знать.
Ее слова прозвучали слишком жестко и отчужденно.
Неожиданно он понял, что потерпел поражение. Ему оставалось либо возражать ей, либо пойти навстречу, сделав вид, что ничего не случилось.
— Ты хочешь, чтобы наши отношения походили на отражение звездного неба в зеркале? — спросил он.
Не поднимая глаз, она сказала каким-то бесцветным голосом, будто слова приходили откуда-то издалека или с той же 28-й страницы:
— Если ты потерял все, даже то, что потерять нельзя, ты все равно спасен.
Приходи вовсегда
Внучке Марии
…Её губы пылают так, будто там жгут костры для заблудших воздухоплавателей…Волосы рыжие, непроходимые, на них золотом «Бог есть»…И воздух «успеешь, успеешь», как ночь перед Рождеством (дождись, дождись и люби), весь подрагивает лестницами в миры возможные. В таком воздухе всякое случается, даже воскрешение, даже потеря головы (кар-кар-кар), без дураков… по-настоящему.
Голова мужчины лежала, покачиваясь, на земле. Он пытался пинками протиснуть её во врата невидимые, но вид его был таков, что чуть не разозлил гриву гривастую, пылающую, и тогда приставила она ему голову из серебра «поворот шеи к повороту шеи, глаза к солнцу, и дальше…»
До исхода трёх дней держал он голову на уровне сияния. И наросла на ней кожа золотистая, и задвигалась голова, как живая.
— Говори, говори на мёртвом языке, когда слова закончились, а жизнь сорвалась и живёт.
— Я буду петь песнь смеха, сон песнь, печаль песнь, ибо ослепну на один глаз, когда потеряю путь среди снегов великих, и ослепну на второй, когда на два дня задержу в ладонях солнце, ибо из двух дней взойдёт один.
— Об этом имя твоё нашептало?
— Шёпот не имя… Шёпот — реквием пауз… с места и в горы. Шёпот — сигнал для бегущего леса. Он переозначит, переиначит всё, что за окнами к вечеру и до конца…
Когда же костры загорятся, каждый будет следить за словом говорящим, и вспыхнет лес по воле языков злющих и не дойдёт он к ветру дорогой всякой…
Ветер ко всему, как неожиданное происшествие, умолкнет, и дом Безмолвия оживёт — не оглядывайся! Дышать больно, дышать тяжело, всё горит, воспламеняется. Всё стонет, от огня отворачиваясь.
— Жить нужно — губами к солнцу, головой в луну… Подведи по очереди каждую часть тела к озёрам сердца.
— Какая мне в этом польза?
— Твоё имя станет именем реки. Так лей же эту воду с именем пополам, чтобы вернулись к тебе твоя сила, твой пыл, твоя доблесть. Этой воды хватит для всего, пей по глотку вместо дыхания.
— Ты выпила глоток и исчезла. Вместе с водой проглотила чужую жизнь, и тебе приоткрылось НЕЧТО. Какое оно?
— Танец… танец… который заканчивается наготой. Как в замке, где в каждом окне телескоп, а людей нет… хоть ищи-свищи. Только в огромном зале их видимо-невидимо. Повсюду маски, плащи, глаза, и голос, чья сила опустошает.
Ряженые поглядывают в окуляры великого телескопа и пробуют повторить увиденное. Но для многих такое испытание заканчивается сердечной травмой — семь дней плача, семь дней хохота, семь дней наблюдения.
Лишь некто расклеивает на могильных плитах тени шершавые, шелудивые, промозглые… Ходит всё себе и ходит, будто высматривает… будто ждёт.
Вот она — ЛЮБОВЬ.
МУ-ЧИ-ТЕ-ЛЬ-НА-Я.
