В тот день я уходила, а он стоял боком к зеркалу, засунув руки глубоко в карманы куртки, и говорил:

— Что может быть сказано, должно быть сказано, об остальном следует молчать. Шестой тезис Витгенштейна.

И я сделала вид, что не понимаю, о чем речь.

Итак, я отвернулась и лизнула известку. Кальция, что ли, не хватает? А он стал задавать вопросы Соньке. От каждого вопроса шерсть у меня вставала дыбом.

— Соня, — сказал он, — вы с Мартой давно здесь живете?

— Всегда, — подумала я и сказала она.

— А где твои родители?

Я отключилась. Лучше, если она скажет сама. Так будет точнее. Зря, конечно. Она заплакала, несчастное дитя, и стала повторять:

— Не знаю, не помню. Я их помню, а где они и почему я здесь — не помню, не знаю.

Я вышла на крыльцо. На светлом ночном небе черные стрелы чертили простейшие геометрические фигуры. Квадрат, треугольник, круг. Квадрат, треугольник, круг. О, вот конус появился. Но тут же дрогнул и погас, незавершенный. От первого квадрата отделилась стрела и направленно пошла вниз. Я прижалась к стене. Стрела мягко вошла в землю, и земля стала набухать водой. Потом полез зеленый горошек, оплетая перила крыльца, зацветая, отцветая, выбрасывая стручки, которые тут же созревали и лопались. Я оборвала стебли зубами и все затоптала. Очень надо. Огородники чертовы. Хотя грех жаловаться, мне-то вообще со всем этим очень повезло, нашла же я эту дыру между временем и временем (Гай Юлий, так можно сказать, — «между временем и временем»?), обустроила ее, и все стало так, как я хотела, а стрелы с неба можно и потерпеть. Я всегда успеваю увернуться, а Соньке, по правде говоря, вообще ничего не грозит, хотя она об этом и не подозревает. Самое трудное было — вытащить его сюда, провести по этой дороге. Большая все-таки удача. Но не добыча. Он никогда не будет ничьей добычей, а то, что он пошел по этой дороге — так это потому только, что увидел в холсте и надписи знак, а не приказ.

«Ну, ладно, — сказала мне третья, не я, Марта, и не Сонька, а та невидимая третья, которая нас объединяет, — тогда зачем все это, зачем я затеяла этот зоологический маскарад — для того, чтобы самой умной оказалась какая-то собака?» «Какая-то! — возмутилась я. — Ничего себе, заявочки! Не какая-то, а единственная в мире собака, а вы все только люди и все — как Сонька — инфантильные, маленькие, ничего не соображающие. А я — собака, у меня нюх, и я чувствую кое-что из того, что вам и не снилось. Когда-то давно Гай Юлий сказал мне, что не знает, что случится завтра, а тем более через год. Теперь будет знать. Он будет читать книжки и разговаривать со мной. Не с Сонькой же ему разговаривать. А больше здесь никого нет».

Гай Юлий стоял у плиты и сосредоточенно перемешивал картошку.

— Соль надо? — спросила Сонечка из-за спины.

— Солил, — сказал Гай Юлий и зажмурился. Перед глазами поплыли белые круги.

— А перец? — спросила Сонечка.

— Перец надо, — он оглянулся, посмотрел не нее, протягивающую перечницу, и сказал: — Фиг с ней с картошкой. Консервы какие-нибудь есть? Есть? Складывай в сумку. Хлеб есть? Бутылка для молока есть? Все тащи сюда.

Они вышли на крыльцо. Марта лежала у порога и смотрела на них снизу вверх.

— Пошли назад, — сказал Гай Юлий.

Марта поднялась, и он услышал:

— Ты не знаешь дороги.

— Я — знаю, — произнес он. — И эту дорогу, и все остальные.

— Ты погибнешь, — сказала Марта.

— Да никогда в жизни, — улыбнулся Гай Юлий и поправил ремень сумки на плече.

— Ночь, — сказала Марта. — Подумай головой, ночь же на дворе, что за упрямство.

— Ты пойдешь со мной? — спросила Сонечка и положила руку Марте на голову. Собака дернула головой и отвернулась.

Гай Юлий и Сонечка пошли к лесу. На небе зацвело коническое сечение, и тут же он почувствовал толчок в спину. Это Сонечка, тринадцатилетняя девочка, свалила его в какой-то колючий куст и сама упала рядом, закрыв его голову жестким кольчужным рукавом.

— Все? — спросил он, спустя минуту.

— Все, — сказала Сонечка. Они одновременно посмотрели в сторону дома. На том месте, где стояла и смотрела им вслед Марта, блестела под луной вода, и из нее выбивался и полз по перилам крыльца зеленый горошек.

Вскоре после того, как Антону Обхериштову-Захерачину исполнилось сорок, ему стали встречаться умершие родственники и знакомые. Похудевшие, помолодевшие, не узнающие его. И никогда в Харькове, всегда в других городах, но только на территории Украины. Ни трупов, ни привидений Антон не боялся: всё ж таки двенадцать лет старшим опером в уголовке, куда ушёл после филологического. В то время было модно идти после филфака в милицию или госбезопасность; тем более, Антон ещё на первом курсе стал сотрудничать с университетским первым отделом — не по залёту, не по дури деревенской, не из-за премии, вообще не из-за денег, — а потому что умел, любил и хотел стрелять в людей: неважно в кого, лишь бы это было законно. Антона оставляли в аспирантуре, но он защитил диплом — конечно, с его-то фамилией, которую он принципиально, вызывающе не менял, — по Гоголю, и ушёл стрелять в людей. К слову, за восемнадцать лет работы в органах ему настрелялось всего человек двадцать, то есть чуть больше, чем по человеку в год, — это было совсем немного, твёрдая норма, его коллеги-одногодки делали по три-четыре трупа ежегодно, не все, конечно, а те, кто хотел.

Со временем встречи с умершими стали сильно беспокоить Антона, и он начал искать закономерность. Закономерности не было. Елизавета Сергеевна Стронская, бабушка Антона по матери, умерла пять лет назад от сердечного приступа в возрасте семидесяти трёх лет. Была уроженкой Кишинёва, всю жизнь прожила в Миргороде, встретил её Антон в Житомире. Другую бабушку— Виолетту Борисовну — Антон встретил в Луганске; жила она в Нежине, а умерла (утонула) в Киеве пятнадцать лет назад. Бабушке тогда было шестьдесят пять. Алексея Кавалерова, коренного харьковчанина, одноклассника, залеченного пьяными врачами тринадцать лет назад, когда ему было двадцать семь, Антон видел в Алуште на городском пляже и рассмотрел все операционные швы. Нина Брагинская, любовница и ровесница Антона, покончила с собой семь лет назад в Лозовой. Родилась Нина в селе Старожитном, под Винницей, жила в Харькове. Другой Алексей — Самохвалов — сгорел от водки три года назад в сорокачетырёхлетнем возрасте, был Антону соседом и приятелем, родился в Чугуеве, умер в Харькове. Бригадирова Оксана, троюродная сестра, родилась в Витебске, приехала после школы в Харьков, где и попала под «пятый» трамвай в тридцатипятилетнем возрасте шесть лет назад. Нину Антон встретил в Дрогобыче, на вокзале, Самохвалова — просто на днепропетровской улице, Оксану— в Севастополе на рынке.

Взяв числа (рост, вес, возраст, удалённость места рождения покойника от Харькова и города, где произошла встреча), Антон попытался вывести коэффициент. Почему-то Антону казалось, что если коэффициентом будет число «пи», всё сразу станет на свои места. Но коэффициент был в каждом случае свой, закономерность не отыскивалась. Грань между мёртвым и живым, как между добром и злом, лежала вне арифметики. Антон изменил тактику. В Сумах, увидев на троллейбусной остановке дядю Гену, отравившегося в девяносто девятом, решил его разговорить. Дядя Гена ответил на вопрос о времени, но погоду обсуждать отказался. Антон сел в троллейбус и проследил покойника до дома. У мёртвого дяди Гены были вполне живые дочки и жена, работал он, как и до смерти, почтальоном, коллеги отзывались о нём положительно. Старшей дочке было двенадцать, и значит, она успела родиться за восемь лет до дядиной смерти, а вот младшую — трёхлетнюю Катеньку — дядя зачал уже покойником. По словам этой дядиной жены, обе дочки были от него. По словам прошлой дядиной жены — тёти Зины, — дядя был импотентом.