А младшая его — Кирка — та с характером была. Ты ей слово, она тебе — десять. Ну, не успел Король ее толком запугать. Бизнес, то да се, закрутило. Росла, как сорняк в поле. Оно и на пользу. Она и бояться его не боялась, а потому и ненавидеть не начала.

К старости устал, к лести привык. Думал, что задница у него — цветок благоуханный, все выставлял ее для поцелуев. Дошел до того, что решил, будто сам по себе ценен. Без бабосов, недвижимости и всяких офшорок. Сказал: «Ну-ка, девки, налетай-забирай! Кто обцелует папочку получше, тому и достанется…» Ганька с Региной оттарабанили, как по писаному. А Кирка плечами пожала. Промолчала по факту. Он ей: «Я тебя в Африку голой пущу. Землю жрать будешь…». А она фыркнула и за француза вышла. Уехала.

Кент Королю говорил: «Остынь, не раздавай майно-то. А то сам голым в Африку. Без майна-то и власти ты что? Ничто!». А он — ни в какую. Пусть, мол, только пикнут. Это ж я им все — и унитазы золотые, и полы, Сваровским лепленные. Это ж я велик. Это ж ко мне по первому свистку все короли и прочие премьеры с прокурорами. Величие мое чтили и чтить будут! Стану жить налегке, как сыр в масле кататься. А зятья нехай побегают. Поприумножают. Пообслуживают мою счастливую старость.

И отписал Ганьке с Регинкой всё. Жить решил сначала у Ганьки. Со свитой.

А свита у него была — я вам доложу. Человек сто: массажистки, повара китайские, борцы дзюдо, спичрайтеры, он же сам ни бум-бум. В общем, всякие были. Нужные — ненужные. Для красоты, для тела, для дела… Я шофером у него работал. Как в запас отправили, так и пошел баранку крутить.

В общем, сто человек… Сам он — идиот буйный. И прислуга такая же. Ганька ему сказала: «Папаша, а давайте-ка поменьше народу в моем доме! Человек двадцать вам вполне себе хватит».

Как он орал! «Чтобы сдохла, чтобы ты выродка родила, чтоб ты повесилась на суку, чтоб земля тебя не носила, сволочь ты неблагодарная». Хорошо албанец в отлучке был, концерта полностью не слышал. Вот.

Наорался Король, наплевался, натопался — и к Регинке. А там — тот же компот. «Вы, папаша, ведите себя поаккуратнее, а не то…

Ушел он от них. Вроде как умом тронулся. Спрашивает меня: «А как это у вас летом так жарко? А где же ваши кондиционеры?» или «А воду вы фильтрованную пьете или откуда?».

А морда у него приметная была, в телевизоре намельканная, на плакатах всяких. Народ его знал и, мягко говоря, проклинал на чем свет стоит. Плюс денег нет. Кому нужен?

Подался к бомжам. Там своя стихия. Ходит наш Король, разговоры разговаривает. Уже не кажутся ему люди такими тварями животными. Но удивлять не перестают. То вещи не от Бриони — сюрприз, то удобства, не к столу будет сказано, не золотые, а так — яма в кустах. То зима настала, как обычно, неожиданно. А из крыши над головой — только теплоцентраль.

Жизнь, в общем, в него проникла. Такая, какая есть. Я ему предлагал к Кирке во Францию съехать. А он — нет. И знаешь, бросил я его. К столовке благотворительной пристроил и бросил.

Не смог. Потому как турист он в нашей жизни был. Не задружил ни с кем, не пригрел никого. Кент его помогал много. Последним делился, морду за него каждому чистил. Но к нему он тоже — никак. Вроде, знаешь, осознал, а вроде — и нету нас. А если и есть, то всегда должны. Мысли его новые поддерживать, бред руками разгребать. То голым побежит, то заговариваться начинает. А людей все равно — как через пленку видит. Или как кента — типа не помнит.

Дальше вообще криминальная хроника. Кирка про ситуацию прознала, приехала. Нашла папашку, отмыла, нарядила. И нет бы ему тут сказать: «Доця, давай начнем все сначала на твоей новой французской родине». Так он — типа ж сумасшедший, но уже нарядный и сытый — молчит, вроде не возражает в имущественных правах восстановиться, во всем на нее полагается. А бабы ж — дуры.

И Кирка тоже. Затеяла против сестер войну за майно. Они ей киллера заказали, сами перессорились, там и яд был, и порча, и поножовщина, натурально друг друга извели, через отравление и самоубийство. Браток, муж Регинин, под раздачу тоже попал. Погиб.

А Король только над Кирой и убивался, что ты… вроде даже по-настоящему чего-то понял. И от понимания этого умер.

Один албанец из всей семейки выжил. Сейчас дерганый такой. Ни детей не хочет, ни денег тестевых. Что рейдеры не забрали, то в приюты для бомжей отдал и в дом престарелых. Говорит, мол, слава Богу, мы до таких денег и до таких лет не доживем. И это не может не радовать.

А мне, знаешь, девок почему-то жалко. Хотя народ говорит, что так им всем и надо, но Королю все-таки симпатизирует больше.

Когда моя мама вышла замуж за папу, я уже была. Я ходила в детский сад, носила две тонкие косицы, упрямый взгляд и короткое платье в горох. Еще у меня были всегда приспущенные колготки, белые сандалии вместо правильных тапок в клетку, нелюбовь к молоку и время от времени — глисты.

Глисты в детском саду хотели иметь все. Это было модно. «Глистовые дети» приносили пять сменных трусов, каждые двадцать минут их водили мыть руки, а раз в неделю в спичечных коробках они приносили не какие-то обычные какашки, а настоящий медицинский кал.

Чтобы глисты поселились в организме, нужно было грызть ногти и «контактировать» с зараженными. Инна уже была среди них. А я нет. И это было очень обидно.

Пока я зарабатывала себе глисты, мама нашла папу. Воспитательницы детского сада называли его «неродным». И очень завидовали.

Когда папа повел маму знакомиться с родителями, я тоже уже была. Очень нарядная, в специальных белых колготках и голубом платье «на выход», с двумя «хвостами» и в новой шубе из меха натурального кролика.

Маме и мне все были рады. Особенно папина мама — бабушка Шура. Она вызвала маму в ванную, обняла и по секрету сказала, что кругом — колдуны. Для убедительности она взяла себя за волосы и сняла их. Так моя мама познакомилась с париками. Голова бабушки Шуры была совершенно лысой. Увидев ее, я подумала, что она — большая счастливица, потому что ей некуда вязать банты.

Бабушка Шура считалась сумасшедшей. Это было такое же постоянное явление, как погода, трехразовое питание, книги и поездка к морю в отпуск.

Иногда Шуру сдавали в дурдом. За побеги из дому, за уничтожение польской мебели, слив супов и бриллиантов в унитаз, за мгновенный обмен квартир с ухудшением жилищных условий всей семьи.

Если разобраться, вроде бы было за что. С другой стороны, лечить ее было уже поздно. И не очень честно.

Сумасшествие — удобный социальный диагноз. Гибкий.

Она считалась нормальной, когда забыла французский, заменила отца-сахарозаводчика на «беднейшее крестьянство», перестала понимать немецкий и отправила Гете в нужник…

…Когда заговорила «чувырлами» и стала фрикативно выдыхать «хородская булка», когда однажды надела фуфайку, отрезала волосы и поехала на шахты, когда она одна из всей большой семьи «с высшим образованием» знала, что такое митенки и фрикасе, когда она, читая Чехова, не заглядывала в книгу, а, прикрыв глаза, декламировала, почти пела — по памяти….

…Когда крестила всех попавшихся под руку еврейских детей и, выкрашивая губы предвоенным бантиком, ходила на «немецкие танцы» в клуб, а возвратившись, спала с мужем, бежавшим из фашистского плена красноармейцем Павлом, под кроватью…

…Когда уже после войны «спекулировала» мукой и сидела в «режимном заведении» в ожидании Павлуши, который поменяет ее, Шуру, а не муку, на союзнические сигареты…Когда купила у безногого попрошайки пистолет и держала его под матрасом «на случай», когда играла на гитаре и тонким, но выученным, вышколенным голосом пела блатные песни вперемешку с ариями из «Паяцев» Леонковалло…

Нет, тогда она не считалась сумасшедшей.

Ее сдавали в дурдом только тогда, когда бабушка Шура заявляла, что этот мир — заколдован. И другого объяснения у нее нет, но есть средства, чтобы бороться. Бороться с черными духами, которые время от времени вселяются в собственных детей, в мужа, в унитазы, в компоты и соленые помидоры. Злые колдуны иногда вселяются в каждого.