Стал тащить ее.

Я бросился к нему и, не помня себя, завязал с ним борьбу. Случайно я заметил, что затвор ружья открыт, что пули там нет, и это дало мне мужество бороться с ним. Он несколько раз ударил меня прикладом, но я сзади вцепился в него и мешал ему совершить гнусное насилие над дочерью.

Так мы боролись около часу.

Видя, что он цели не достигнет, солдат приказал мне раздаться, отдать ему одежду и указать, где живет еврей портной.

Я все исполнил.

И он удалился.

Мы оставили дом на произвол судьбы.

Дочь мою приютила соседка христианка, которая сочувственно отнеслась к нашему горю. В понедельник утром, когда дому крестьянки стала грозить опасность обыска, она одела дочь мою в крестьянское платье, накинула ей на шею крестик.

И благословила ее в путь.

Дочь моя направилась в ближайшее село. По дороге ей пришлось проходить льдом через речку. Она была очень взволнована, не заметила перед собой проруби и, попав в нее, погрузилась по пояс в воду. Выкарабкавшись с трудом, она забрела в христианскую хату, где ее переодели снова в крестьянское платье.

Одели крестик.

И отпустили.

Она ушла в Богуслав.

Ее жених убит в тот же день.

…И вот я, разоренный, разбитый и обнищавший, влачу один свое жалкое существование, счастливый уже тем, что удалось мне своими слабыми силами спасти честь своей дочери…

Расход (Рассказ старика-еврея)

…Меня окружила группа всадников, приказала вести к моему дому и по дороге спрашивала:

— Кто стрелял против нас.

Не дойдя до дому, потребовали денег и грозно говорили:

— Отправим в штаб Духонина.

Денег у меня не было, и они повели меня куда-то в сторону. Распоряжался один в казацкой бурке, по-видимому, старший. Я спрашивал — куда они ведут меня, на что они неизменно отвечали:

— В расход.

Нашли укромное место, приставили к стене, велели закрыть глаза.

И выстрелили.

Но выстрел попал в крышу.

Опять требовали…

— Денег… десять тысяч… или выведем в расход.

Я ничего не мог предложить им.

Они снова повели меня.

Зашли в чью-то полуразрушенную квартиру. Велели мне лечь на кровать лицом вниз и стали наносить удары шашкой. Ударили раз двадцать. У меня не было уже более сил терпеть. Я предложил им повести меня в деревню — авось удастся у кого-нибудь раздобыть денег. Они согласились и уже уменьшили требование до тысячи рублей. Я подвел их к дому Очаковского. Там заметили меня, поняли мой жест и вынесли 250 рублей

Но они сказали:

— Нет… мало.

Я попросил у Очаковских еще денег. Дали еще 150.

…Отпустили…

«Солдат армии труда и революции» (Рассказа Ильи Шмулевича)

В воскресенье 2-го марта уставший от трехдневных волнений и бессонных ночей, я спал позже обыкновенного. Когда я еще лежал в кровати, в нашу квартиру вошли два большевика и, увидев меня, приказали идти «на сход молодежи», который происходил в доме местного еврея Могилевского. Отправились. Оборачиваясь, я заметил, как один из солдат следит за тем, куда я иду. В доме Могилевского было собрано 20 евреев и 5 местных крестьян, причем среди евреев были и малолетние. Здесь я узнал, что сюда согнаны для допроса все встреченные на улице большевиками молодые люди. Войдя в комнату, где, как мне сказали, заседал Революционный Трибунал, я спросил:

— Зачем меня потребовали?

Мне ответили:

— Ты арестован.

И приказали войти в другую комнату, которая находилась под охраной часового. Революционный Трибунал состоял из десяти человек, среди которых я заметил россавского комиссара и всех обезоруженных накануне солдат. Нас выводили по одному для допроса. Когда настала моя очередь, и я предстал перед Трибуналом, один из обезоруженных солдат сказал, что твердо помнит, как молодой человек в такой же фуражке бил его. Я пробовал возразить, что таких фуражек в селе много, и потому фуражка не является признаком моей причастности к происшедшему недоразумению. Но мои слова были оставлены без внимания. Меня взяли под арест.

Нас собрали 8 человек, из них 6 евреев.

Переписали.

Без всякой видимой причины освободили трех, а оставшиеся 5 человек под конвоем из двух вооруженных солдат и побитого накануне большевика-еврея, повели, как сказали, для вторичного допроса в какую-то канцелярию. Сопровождавшие нас солдаты по дороге объявили:

— Ведем на расстрел.

Попавшиеся навстречу солдаты, узнав, куда нас ведут, хотели нас расстрелять, даже щелкали затворами, но кончилось тем, что безжалостно избили прикладами. Это повторялось несколько раз, но в каждом подобном случае нас отстаивал сопровождавший нас большевик еврей, и, только благодаря ему, мы, хотя и сильно побитые, трясущееся от ужаса, но, однако, живые прибыли в канцелярию, которая оказалась ближайшей за селом экономией. В канцелярии нас, совершенно не допрашивая и таинственно молча, начал избивать кулаками какой-то молодой солдат, именующий себя комендантом. Насытившись кулачной расправой, комендант приказал нам стать в шеренгу лицом к стене.

И зарядил револьвер.

Чувствуя неминуемость смерти, в исступлении, не понимая даже значения слов, стал я говорить, — горячо, вдохновенно…

— Я бедный рабочий… большевик по убеждению.

Говорил, что готов проливать свою кровь за торжество коммунизма, что у меня с большевиками общие цели и общие враги…

Страстность моих слов и часто перерывающиеся от всхлипывания голос, по-видимому, смягчили грозного коменданта. Он согласился нам подарить «временно» жизнь — отправить для дальнейшего следствия на станцию Мироновка. И ядовито заметил:

— Я собственно вашему брату еврею мало доверяю, — слишком вас много среди нас.

Конвой наш был увеличен еще на два солдата. И нас повели по направлению к Мироновке. По дороге нас встретил офицер, которого солдаты называли помощником комиссара. Узнав от конвойных, куда нас ведут и зачем, он сказал, что считает лишним и несвоевременным с нами считаться.

— Я их сейчас здесь застрелю.

Но, к нашему счастью, револьвер оказался в неисправности, и поэтому приказал нас вести дальше, до следующего удобного случая. Он последовал за нами.

Через некоторое время появилась навстречу кавалерия в большом количестве и с несколькими автоматическими ружьями.

Политком велел кавалеристам остановиться.

— Приготовьте винтовки, сейчас надо расстрелять этих контрреволюционеров

Несколько солдат слезло с лошадей. Зарядили винтовки. Нас поставили в ряд, чтобы было удобнее расстреливать. Стоя в ряду перед лицом смерти, один из нас, Константиновский, лишился ума и стал истерически громко смеяться. Другой из приговоренных, Подольский, почему-то глубоко засунул руки в карманы и не в состоянии был их высвободить: или в нем погасло сознание, так как на приказание политкома вынуть из кармана руки, Подольский остался неподвижен и бессмысленно глядел перед собою вдаль. Эго «неисполненное приказание» привело политкома в такое бешенство, что, обнажив шашку, он ударил его несколько раз по голове так сильно, что разбил ему череп… и мозги вывалились наружу.

Подольский упал.

Моя смерть была неотвратима.

И я, уже коснеющим языком, с последними искрами потухшего сознания, снова принялся быстро, быстро говорить. Я говорил о моей преданности большевикам и борьбе рабочего класса за свое освобождение.

Мои слова были бессвязны.

Но в них была искренность уходящего из жизни.

В мою пользу сказал один из конвоиров:

— Этот жид сам явился.

Политком разрешил мне отойти в сторону.

Я отошел.

Около меня очутился и единственный не еврей, бывший в нашей группе обреченных.

Раздалась дробь винтовок.

Упали мои товарищи по несчастью.

Нас обоих, оставшихся в живых, повезли дальше по направлению к Мироновке. Припоминаю, что с убитых была снята одежда и обувь. По дороге я и мой товарищ были обысканы нашими же конвоирами, у меня отобрали 20 рублей. Нас ввели, после целого ряда встреч и неизбежных угроз, на мироновскую телеграфную станцию, где находилась какая-то канцелярия. Здесь нас стал допрашивать политком пятого полка, молодой человек лет двадцати. Он начал свой допрос с того, что поставил меня и товарища к стене.