Я и двоюродный брат мой, студент, спрятались в одном дворе.

Нашли нас.

У брата отняли все, убили, стянули сапоги, платье, оставили лежать нагим.

Один спросил меня:

— Ты русский?

Я сказал:

— Нет, еврей.

Бывший с ними мальчик 11-ти лет, Вася Тихоменко, который учился вместе со мной во второй классной приходской школа, сказал солдатам:

— Убейте его.

Но другой, Ваня Качур, 10-ти лет, тоже мой товарищ, просил не убивать.

Солдат сказал:

— Нехай мучается.

И ушел.

Я сейчас же перелез во двор к дяде, в погреб, где застал дядю, тетю и многих других, человек 40. Пришли солдаты, вытащили всех, поставили к стенке.

Начали стрелять.

Я и моя сестра Бейла, 13-ти лет, вытянулись по земле и притворились мертвыми, — мы читали когда-то рассказ о мальчике, который так спасся от медведя.

Убили 8, и 8 ранили.

Мне показалось, что солдаты ушли.

Я поднял голову.

Вдруг подбежал один с шашкой, ударил по голове, я в крови упал… сполз в подвал. Туда сползали друге раненые.

В погребе лежали три дня.

Потом я пошел домой к своей маме.

По улицам ходили солдаты и разгоняли баб.

— Идите домой, вы уже достаточно набрались.

…Маму нашел убитой.

Зашли на нашем дворе в квартиру Фиша, там же скрывался присяжный поверенный с женой. Они дали огромный выкуп, их обещали не трогать, только велели уйти из этого дома. Лишь только они вышли на улицу, — застрелили сына Фиша. Альшванг же был ранен.

Жену его не тронули.

Она села на тротуар и стала кричать:

— Убийцы, за что убиваете?

К ней бросилась толпа.

…и убили ее…

Была также убита мать Кошарского. Она была убита потому, что просила убить ее вместо сына.

Убийцы ответили:

— Хорошо, мы исполним твою просьбу.

Убили ее.

А потом сына.

Большое участие в погроме принимал дворник наш Ерусаленко.

Он подослал к нам солдат.

Они не могли нас найти, так как то место на чердаке, где мы прятались, нельзя найти непосвященному. Минут через 20 по уходе солдат, на чердак пришел Ерусаленко, зажег спичку и стал искать нас. Сейчас же открыл нас и поспешно ушел.

Мы поняли, что он пришлет убийц.

Бросились с чердака из этого двора, хотя по всем улицам шла резня.

Ерусаленко потом хвастался официанту в столовой, что у него 30.000 рублей, кроме массы вещей.

Вещи он вскоре увез в деревню Сентово, вблизи Елизаветгрода, и, говорят…купил там большой дом.

Я живу у вокзала, христианка, но была за евреем замужем.

Погромное настроение у нас в Елизаветграде началось вместе с приходом григорьевских войск. Но и раньше, особенно в очередях, слышались угрозы. Приписывали евреям рост цен.

Бабы кричали:

— Все наши несчастья от жидов. Когда уничтожим их коммуну и чрезвычайку, тогда станет дешево.

И возлагали свои надежды на Григорьева.

За неделю до его прихода русская прислуга стала покидать еврейские дома.

Еще когда григорьевский полк был впервые в городе, в конце апреля, настроение его уже было определенное. Однажды русский рабочий, чтобы отделаться от своего квартиранта русского, привел солдат и указал им на него, как на коммуниста.

Тот вырвался и побежал в штаб.

— Ваш хозяин жид? — спросили там его.

— Нет, русский.

— Жаль… если бы жид, немедленно расправились бы.

Потом полк был отозван.

В городе остался небольшой отряд.

Коммунисты разоружили его.

И вот, в половине мая, после жестокой орудийной канонады, масса войск и разного люда в шинелях, с винтовками, револьверами и бомбами, ворвались в город. Тотчас же начался погром, начиная с Вокзальной улицы.

Я оделась сестрой милосердия.

С подругой, беспокоясь за участь близких, побежали в город, стараясь опередить солдат, звавших друг друга на Большую и Дворцовую. Мы забегали в дома знакомых, но там видно все спрятались, — всюду было пусто. Подбежали к дому Гомберга, на Большой, рядом с пассажем, — у этого дома сквозной вход. Там друзья евреи. Мы стали у ворот с Банной улицы, как наименее крепких, и, как сестры милосердия, отводили банды.

Всю ночь дежурили у ворот.

С нами дежурили и 2 крестьянина, не допустившие убить артистов-евреев, румынских подданных. Они жили неподалеку от гостиницы, их вытащили во двор и хотели расстрелять, но благодаря заступничеству крестьян, лишь заставили петь и плясать, потом отпустили.

Дом Гомберга от пассажа отделен высокими постройками.

Два дня подряд квартиры в пассаже грабили, и евреев убивали. Часть их через высокие постройки хлынула во двор Гомберга, свыше 100 человек, с разных сторон. Они попрятались по сараям, а мои знакомые скрылись на чердаке. Этот чердак отделялся от чердака пассажа лишь тонкой стенкой, а там шли убийства, слышались мольбы, душераздирающие крики, стоны убиваемых и недобитых людей.

У знакомых был грудной ребенок.

В страхе, что он заплачет и привлечет убийц, некоторые решили пожертвовать ребенком и, если он заплачет задушить его.

К счастью, он не заплакал.

Трое суток мы продежурили с подругой у ворот дома, принимая всевозможные меры, что бы отводить погромщиков. Потом решили отправиться в красный крест за площадкой для уборки трупов. По дороге мы видели, как всюду убивали евреев, на улицах и во дворах масса трупов, из ворот выбежала женщина с криком:

— Боже, убивают… режут…

Мы зашли во двор.

…5 трупов в лужах крови…

Следом за нами вошел матрос.

Он утирал пот, ливший с него ручьями, и вид у него, был озверелый.

— Что вам нужно? — спросил он.

Ответили, что пришли убирать трупы.

— Идите в штаб, возьмите разрешение.

Ушел.

Тут нам сообщили, что этот матрос расстрелял лежавших во дворе, а потом приканчивал их шашкой. Трупы были в ужасном виде: разрезанные животы, руки, ноги… виднелись внутренности… весь двор залит кровью.

В субботу появился приказ о прекращении погрома.

Разъезжала милиция.

Но при ней же продолжался грабеж.

Мужичок, направлявшийся в город с мешком в руках, остановлен был ими.

Он заискивающе спросил:

— Что же, нам уже нельзя… уезжать надо?

— Да, да, уезжайте. Теперь вы нам привозите уж хлеба, сала…

Идет баба с мешком и весами. Я обращаюсь к милиции.

— Почему же допускается грабеж?

— Ничего, в деревне весы пригодятся, — отвечает милиция.

Встречаю двух верховых, по виду интеллигентных. В руках у них сорванные дощечки с названием улиц — «Ул. Ленина», «Улица К. Маркса».

Поняла, что штабные.

— Вы из стражи?

— Нет, мы катаемся.

— В такое время катаетесь?..

Улыбаются.

Сказала им, что у нас крестьяне разграбили имущество.

— Это ошибка, сказал старший, — вы русские, вас не тронут… но ошибки бывают.

И добавил многозначительно:

— Лес рубят, щепки летят.

Я спросила:

— С кем имею честь говорить?

— Я командир Павловского полка.

За 2 дня до Елизаветградского погрома вооруженные люди вошли во двор, где я живу, и спрашивали русских соседей:

— В каких квартирах живут жиды?

Те указали.

Пришедшие записывали.

А потом посоветовали христианам свои двери отмечать крестами.

Обеспокоенный, я спросил соседей:

— Что это значит?

Они отвечали:

— Скоро будут резать евреев.

Я пошел к базару, догнал вооруженных и спросил:

— Зачем вам, товарищи, нужно знать, где живут в нашем доме жиды?

— Кто вы такой? — спросили они.

— Я православный.

— Тебе бояться нечего, — сказали они, — а жидов мы скоро будем, резать.