Рылись в куче тряпок.

И вот нашли пестро выкрашенное полотно.

— Ось воно, тэ самэ, — с удовольствием крикнули они.

Это был кусок театрального занавеса, купленный мною недавно, чтобы перекрасить его и пошить что-нибудь для продажи.

Я стал им объяснять.

Но они не слушали меня.

Сильно взбудораженные они горячились и кричали, что евреи позволяют себе, уж слишком много.

— Оскверняют христианские святыни, выкалывают святым глаза…

А в доказательство потрясали пестрым обрывком театрального занавеса.

— Риза… риза…

Избили меня.

Потом окутали меня в ризу и вывели в таком виде на базар. День был воскресный, базар полон крестьян. Один из солдат, ведший меня, обратился к ним с зажигательной речью против евреев и кричал, что единственный способ избавления от еврейского засилья:

— Перебить всех евреев и бросить их в реку.

Тыкая пальцем в меня, завернутого в пестрое полотно, он закончил:

— Вот доказательство — до чего уже дошла еврейская наглость.

Крестьяне смотрели на меня с любопытством, со всех сторон они ощупывали полотно.

— Комендантская штука.

Солдаты употребили все свое ораторское искусство, чтобы переубедить крестьян, но все их старания и доводы были тщетны.

Крестьяне остались при своем:

— Это не риза.

Возможно, что до известной степени тут роль сыграли мои хорошие отношения с крестьянами. В качестве красильщика я всегда умел приноровиться к крестьянскому вкусу, в особенности крестьянки приходили всегда в восторг от моей работы.

Солдаты все-таки упрямились.

— Это риза.

И повели меня в штаб.

Там я был арестован и мне объявили, что будет произведено следствие, а потом будет суд с участием самого атамана.

Положение мое было тяжелое.

Я знал, чем, как у нас, так и в других еврейских поселениях, кончались обычно такие следствия: они влекли за собой смертный приговор. По производившимся приготовлениям к следствию, по отдельным словам и замечаниям солдат, я угадывал, что мое дело собираются раздуть в торжественный религиозный процесс.

Но родным удалось подкупить судью.

На следующий день меня допрашивали в присутствии самого атамана и его командиров.

Судья обратил все дело в шутку.

Меня освободили под условием, что я устрою для всех старших богатый обед с напитками в изобилии. Обед мне обошелся в 3000 рублей.

Я горностайпольский столяр.

Числа около 10-го апреля я услышал шум и крик в соседнем доме. Вышел во двор и увидел как дочь соседа еврея, молодая девушка, отбивается, призывая на помощь, от разъяренного солдата. Ей удалось вырваться из его рук и убежать.

Солдат рванулся вслед за ней, но ему преградил дорогу отец девушки. Взбешенный бандит, с ожесточением, размахивая со всей силой, стал бить отца рукояткой револьвера по лицу. Жертва упала бесчувственно на землю, а руки бандита прилипли от крови к револьверу.

Ругаясь, — паршивые жиды… коммунисты! — он направился в мой дом.

Я быстро вбежал в дом и, заперев за собой двери, выпустил жену и детей в сад, чтобы они могли пробраться к соседям. Чем дом соседа мог считаться более безопасным, нежели наш, — я не сознавал. Уж так велось у нас: одна семья пряталась у другой в смертном томлении.

Солдат увел меня с собой.

Оставил меня под надзором в покинутом еврейском доме. Ушел и вернулся еще с двумя евреями, сильно побитыми, и опять ушел. Так постепенно он натаскал 13 человек старых и молодых, были и 2 женщины.

Наконец, вспотевший от усталости, он развалился в удобной позе на стуле и, закурив папиросу, спросил нас:

— А вы сегодня чаю еще не пили?

И сам же ответил:

— Ничего, я вас напою сырой водой.

Докурив папиросу, он в сопровождении солдат вывел нас на улицу.

Скомандовал стать по два.

— Шагом ма-а-рш! — повел нас к реке.

Нам приказал петь.

Они зорко следили, чтобы мы достаточно громко пели и заставляли идти в ногу, побуждая к этому нагайками. Среди нас были 2 пожилые женщины и старик свыше 70 лет. За нами бежали крестьянские ребятишки с веселым визгом и радостными возгласами. Мы стали просить бандитов освободить женщин и старика, так как они плачем, воплями, частыми падениями от усталости и страха так действовали на нас, что у нас мутилось сознание.

Они согласились освободить женщин только.

Но старика продолжали гнать.

Пришли на берег.

Старший поставил нас в ряд по старшинству, так что старик оказался первым, а мальчик лет 15 последним. Старший объяснил, что первым бросит в реку старика.

Чтобы не видал, как друге купаются.

Мы готовились к смерти.

Солдаты уже готовились приступить к работе, но один из них увидел, что кто-то машет платком, приближаясь на велосипеде.

Это был атаман Ковалюк.

Он отозвал старшего в сторону и стал просить его освободить нас

Тот долго не соглашался, но, наконец, уступил. Нас повели обратно в город. Приближаясь к базару, заставили петь солдатскую песню «Чубарики».

Потом освободили.

Квартиру я застал разгромленной и узнал, что за наше освобождение было внесено 4000 рублей.

12-го мая стали появляться на улице Умани группы повстанцев. Они преследовали проходивших, главным образом, евреев. Один из повстанцев, молодой парень, завидев проходившую через улицу барышню-еврейку, стал нагонять ее, держа в руках раскрытый нож.

Догнал.

Ударил ножом по лицу, потом в бок.

Она упала.

…Состав повстанцев был весьма разнообразен, начиная от подростков и кончая седобородыми стариками.

Наш дом окружили со всех сторон и подвергли жестокому обстрелу из винтовок.

Я бросился к телефону.

Просил коменданта оказать помощь.

Он ответил:

— Раз обстреливает повстанец, то беспокоиться нечего.

Еще звонили, теперь ответили:

— У вас засели большевики.

Обстрел дома, как потом я узнал, был вызван тем, что в одном из флигелей помещался большевистский жилищно-реквизиционный отдел.

Я опять звонил.

Ответили:

— Обратитесь к командующему восьми сел.

Тем временем со двора неслись душераздирающие крики и вопли мужчин и женщин, слышалась площадная ругань, звуки ударов.

Кто-то нервным голосом кричал;

— Поведите меня к директору банка, он русский человек, он скажет, что я не комиссар, что я не причастен…

Это был жилец, служащий банка, русский. Его убили.

Слышалась команда: Раз… два… три…

Команда смешивалась со звуками распеваемой частушки:

И самое командование на мотив того же «яблочка».

А затем раздался залп.

…Вопль людей…

Я снова бросился к телефону.

Комендант ответил:

— Лично приеду.

Но не приехал.

Крики и выстрелы продолжались до ночи. Вечером постучали в дверь.

Я открыл:

— Зайдите все.

Была полна лестница повстанцев. Старший спросил:

— Не звонил ли я к коменданту, и, получив утвердительный ответ, приказал повстанцам уйти, а сам зашел в квартиру только с двумя. Произвел обыск, ничего не нашел и сказал:

— Спите спокойно.

…У вошедших с ним солдат руки были в крови.

Когда повстанцы вошли в Умань, в нашей квартире собралось очень много людей, — женщин, мужчин и детей. Вошли люди с винтовками, в фуражках с перевернутыми назад козырьками.

— Большевики есть?

Затем спросили оружие.

На отрицательный ответ раздалась площадная брань. Не может быть, чтобы у жидов не было оружия… знаем мы вас жидов, знаем ваши жидовские махинации! Набросились на квартиранта.