Многие сошли с ума.

Некоторые укрылись во дворе церкви.

Их было человек 60.

Громилы захватили их всех.

И убили.

Погром закончился поджогами.

Сгорело свыше 200 домов.

К концу 5-го дня погрома, когда пожар начал угрожать и христианским домам, местный ксендз посетил коменданта местечка и обратился к нему с увещеванием приостановить убийства и пожар, указав, что это противно христианскому разуму и чувству… особенно на 5-й день погрома, когда…

— Пожар, во всяком случае, необходимо локализовать, — сказал ксендз, — так как огонь не разбирает национальности и подбирается уже к домам и неевреев.

Комендант обещал принять меры.

Тоже обещало депутациям и киевское начальство…

…Вчера еще цветущее местечко Фастов, — заканчивает «Киевское Эхо», — представляет теперь собою кладбище…»

Со вступлением добровольческой армии в Киев, весь сентябрь месяц происходил в Киеве и его окрестностях «тихий погром». Таким именем можно назвать непрекращающиеся каждодневные эксцессы, ставшие обычным хроническим явлением и большею частью происходящее незаметно, хотя во всей своей совокупности они представляют собою потрясающую картину бесчеловечности и бесправия, как бы возведенных в систему.

Особенно многочисленны были нападения, разграбления и даже убийства в пригородах Пуща-Водица, Соломенке, Слободке и Демиевке. В пределах центральной части города также не прекращались эксцессы со стороны солдат по отношению к прохожим евреям, главным образом, в районе Дуловой улицы, Большой Васильковской, Жилянской и Тарасовской.

За время только с 1-го по 10-е сентября на Киевском еврейском кладбище похоронено:

146 убитых евреев.

Из них около 40 погибло в первый день от руки украинских солдат.

Остальные — от руки добровольцев.

Среди убитых много людей пожилых, даже стариков 70—72-летнего возраста.

…Вот показание одного из пострадавших:

«В воскресенье 21-го сентября я с братом своим Кацом отправился из Печерска в город. На Собачьей Тропе мы встретили 2-х солдат.

Они нас остановили:

— Документы!

К брату моему, купцу первой гильдии, придрались:

— Наверное, был комиссаром!

— Но вы же видите документ…

— Убил кого-нибудь и забрал документ убитого. Знаем мы вас, жидов…

Грубо приказали:

— Идем.

Меня отпустили, а брата забрали с собою.

Я страшно растерялся и не проследил, в какую сторону они его увели. Я был уверен, что он находится в одном из участков. Начал искать по всем участкам, но нигде его не оказалось. Лишь на 3-й день найден его труп в Печерске, возле одной из казарм. Он был совершенно раздет, в одних кальсонах и чулках. Рядом с ним лежал еще один неопознанный труп еврея.

Таких трагедий — сотни.

Они стали при добрармии бытовым явлением. Хотя справедливость требует отметить, что впоследствии, когда погром в Киеве разразился нагло и открыто перед лицом целого света, не стесняясь присутствием корреспондентов газет Антанты, власти стали в отдельных случаях привлекать убийц и грабителей к суду и даже приговаривать к смертной казни, но дело не в этом. Дело в общем тоне, в самой сущности этого исторического явления, — известного под именем добрармии.

Добрармия несла с собой погромы.

И иного не могла принести.

Погром открытый массовый разразился в Киеве в октябре месяце, после того, как город на сутки перешел в руки большевиков и снова был захвачен добрармией. Еще не смолк грохот канонады, как победители уже принялись за свою кровавую деятельность, факты которой приводятся ниже. Эта кровавая работа открыто оправдывалась газетами — «Киевлянином» и «Вечерними Огнями», приводившими факты «стрельбы из окон и бросания евреями зажженных ламп» в отступавшие добровольческие войска, факты, детально опровергнутые «Киевскою Мыслью». Эта газетная погромная агитация перекинулась и в другие города, на фронт — и с этого времени начинается ужасающий распад добрармии. Киевский погром производился, главным образом, офицерством.

Я жил со своим отцом, — рассказывает Каган, — в гостинице «Марсель». Когда во вторник 1-го октября по городу стала распространяться тревога, все в гостинице в один голос начали говорить, что оставаться здесь нельзя. Сведущие в деле «переворотов» утверждали:

— Чуть что, сейчас же направляются в гостиницы.

Наша гостиница сплошь была заселена евреями купцами и беженцами из погромленных мест с их семьями. Независимо от той тревоги, какая невольно вселилась во всех в связи с надвигающимися политическими событиями, специфическая «еврейская» тревога сразу же пронизала всех жильцов словно электрическим током. И хотя никто об этом не говорил, каждый на лице соседа читал эту нашу специфическую тревогу.

Оставив на произвол судьбы все наши вещи в номере, мы пошли с отцом по направлению к Крещатику. По дороге встречались добровольцы, — офицеры и солдаты, пешком, на извозчиках и на лошадях. Если случайно рассеянный взгляд добровольца останавливался на нас, нам становилось жутко, — так выразителен и зловеще был этот взгляд. Мы зашли в контору одного сахарного завода, принадлежащего нашему земляку, с намерением провести тревожное время здесь. В конторе мы, к нашему удовольствию, застали группу евреев-коммерсантов, мирно обсуждающих какую-то крупную коммерческую сделку. Когда мы стали делиться с присутствующими нашей тревогой, нас стали успокаивать, ссылаясь на такие же успокаивающие объявления властей и вообще на прочность добровольческой армии, что следовало и из всех объявлений, расклеенных на всех перекрестках. Видимо, коммерсантам неприятно было, что мы внесли в их деловую атмосферу тревогу и смятение. Нарочито спокойный тон этих евреев повлиял успокаивающе.

Мы вскоре ушли из конторы.

Направились обратно к себе в гостиницу.

На улице нам представилась картина полной эвакуации, вернее бегства, — картина, знакомая Киеву лучше, чем всем другим городам: бесконечное, торопливое движение подвод, суетливые хлопоты властей, покидающих город, всюду рявкающие автомобили и прытко несущиеся извозчики с офицерскими вещами.

Вдали слышалась ружейная стрельба. Где-то трещали пулеметы. Встречные пугливо шептали:

— Входят… входят большевики.

Останавливали нас и говорили:

— Не ходите на Крещатик, там забирают студентов евреев.

— Кто, кто забирает? Добровольцы?

— Да добровольцы.

Другие сообщали:

— Не ходите на Лютеранскую, там только что убили старика еврея.

Мы шли, не глядя по сторонам.

Погруженные каждый в свои ужасные предчувствия, мы добрались, наконец, до гостиницы.

Она уже оказалась пустой.

Из всех номеров жильцы собрались в первом этаже, в ресторане. Каждый примостился в углу со своим семейством, свертком провизии для детей. Одиночки со зловещей мрачностью ходили из угла в угол, прислушиваясь к движению на улице.

Мы остались внизу со всеми.

Началось усиленное ухаживание за русской прислугой, — швейцаром, коридорными, управляющим. Каждое слово этих людей истолковывалось то в смысле крайнего юдофобства, то сейчас же наоборот, как юдофильство.

Наступил вечер.

Самые фантастические слухи доходили до нас о происходящем за окнами дома.

Дверь и окна гостиницы заколотили.

Потушили свет в комнатах, выходящих на улицу.

Мы все очутились как в норе, боясь произнести слово, пугаясь звука своих собственных шагов, голоса соседей, детского плача.

Тянулось медленно время.

…Две ночи… и два дня…

Не смолкала канонада.

Грохотали пушки.

Всюду слышались взрывы.

Нас было человек 50.

При всяком случайном стуке, движении, шорохе за стенами дома, за дверями, за окнами, мы все бежали на цыпочках, сгорбившись, вниз по лестнице в подвал, в кухню, к христианину повару. Всякое обычное в обыкновенное время движение всеми сообща истолковывалось как «их» приход, как «их» намерение ломать дверь.