Евреев же ушомирских они просили к ним присоединиться.

Выдавали им какие-то свидетельства с печатью.

Взимали за свидетельства по 10 рублей.

Выдавали они их всем евреям от 16 до 40 лет, и при этом грозили, что если кто не получит свидетельства, то будет убит. Этим они как бы приобщили ушомирских евреев к своему движению. Многих из пришедших крестьян мы хорошо знаем. Старики из них говорили, что они идут неохотно, но их принуждают к этому. Крестьяне не только не трогали никого, но ничего у евреев не брели, в если что брали, то платили за все.

Утром все они ушли в Коростень.

В тот же день, отступая, прошли обратно через Ушомир. Но они бежали на этот раз боковыми улицами, многих из них убили.

На другой день появилась группа вооруженных всадников, которые бросились на базар и стали избивать встречных евреев, У них был зверский вид, резко отличавший их от мирного вида бывших раньше повстанцев-крестьян.

По базару пошла тревога.

Все бежали, кто куда мог.

Но тут явились на базар местные крестьяне и стали защищать евреев:

Они спрашивали всадников:

— Зачем вы сюда пришли?

— Расправиться с евреями, — отвечали те.

Крестьяне заявили, чтобы они не смели трогать ни одного еврея, так как ушомирские евреи идут вместе с крестьянами, а если тронут хоть одного еврея, то крестьяне по-своему расправятся с всадниками. Те стали отговариваться.

— Мы пришли не для того, чтобы убивать евреев, а выловить снаряды, которые петлюровцы бросили в реку.

И вскоре скрылись.

… Так благородно поступили с нами ушомирские крестьяне…

В нашей колонии Горщик живет около 100 семейств немцев-колонистов, а среди них около 10 еврейских семейств, занимающихся мелкой торговлей и молочным хозяйством. Жили мы с немцами всегда дружно. Во время петлюровского движения нам стало плохо. Петлюровцы постоянно врывались в колонию, отбирали у нас имущество, а раз забрали моего брата и, несмотря на защиту немцев, увели его с собой и по дороге расстреляли. Между тем, заволновалось крестьянство окрестных деревень и начало организовать свои полки против большевиков. Крестьяне страшно не довольны были большевиками за то, что они принуждают будто бы всех сельских и городских жителей кушать из одного котла.

То есть вводят коммуну.

А виновниками коммуны они считают евреев.

И вот в четверг 11-го июля появились в нашей колонии первые повстанцы окрестных деревень.

В течение нескольких минут колония была переполнена ими. Они двинулись к полотну железной дороги. Все были вооружены, у всех было одно стремление: выгнать большевиков из Коростеня. Вечером человек 12 из них вошли к нам и велели мужчинам идти с ними к вокзалу.

Мы пробовали отказаться.

Мы никак не ожидали, что крестьяне, с которыми мы до сих пор жили в согласии, так зверски смотрели на нас и поступали.

Мы вынуждены были пойти с ними.

По дороге зашли в другой еврейский дом и еще забрали двоих, так что всех арестованных нас стало пять человек. Мы опять стали просить их отпустить нас объясняли им, что мы такие же крестьяне, как они сами, что мы вовсе не коммунисты, и они напрасно арестовали нас.

Но они отвечали:

— Раз жиды, то уж и коммунисты… и всех вас надо перестрелять.

Мы поняли, что напрасно говорить.

Шли молча.

Вокзал был переполнен крестьянами-повстанцами, которые с зловещим любопытством смотрели на нас. Каждый по-своему обвинял нас и каждый выдумывал для нас наказание.

Отовсюду звучало одно:

— Смерть.

Мы слушали и молчали.

Так просидели до часа ночи.

К этому времени прибыли с позиции 5 повстанцев, они обобрали и раздели нас почти догола. Они уже успели убить двух «коммунистов» евреев, и никто из повстанцев не сомневался в принадлежности этих убитых к коммунистам.

Дошла очередь и до нас.

Они устроили совещание и порешили, что нас нужно заколоть штыками. По военным соображениям они отказались от прежнего своего намерения — расстрелять нас, так как боялись, что стрельба вызовет панику среди повстанцев, разрывавших полотно железной дороги. Выполнение смертной казни взяли на себя эти 5 новоприбывших.

Каждый взял за руку одного из нас.

И повел.

Ночь была темная.

Даже на ближайшем расстоянии ничего нельзя было отличить. Предсмертные судороги охватили нас. Языки наши прилипли, и мы не могли произнести ни одного слова. Каждый был погружен в свои мысли и старался не думать о предстоящей смерти.

Мы все-таки надеялись жить.

Наконец молчанье прервал мой отец.

Он стал просить убийц пощадить хотя бы меня, — единственного кормильца остающихся сирот.

Но те на мольбы старика отвечали:

— Каждый за свои грехи погибает.

Вдалеке темнел большой дремучий лес. Нас туда и вели.

Трех старших, моего отца и еще двух евреев, шедших за нами, прикололи штыками. Убийцы так ловко это сделали, что несчастные не успели вымолвить слово, как, обливаясь кровью, упали. Остались в живых только я и еще один еврей Гольдис.

Убийцы взялись за нас.

Державший Гольдиса, приказал ему лечь грудью кверху, для того, объяснил он, чтобы еврей видел, как его будут убивать.

Но Гольдис не послушался.

Лег спиною кверху, чтобы хоть не видеть, как вонзится штык в его тело. Однако убийца настаивал на своем, и бедному еврею пришлось подчиниться. Злодей поднял штык высоко, чтобы возможно ловчее вонзить его в грудь еврея, а бедняга лежал и все это видел. Но в это время, когда штык должен был вонзиться в его тело, он схватил его обеими руками и не дал опуститься ниже. Убийца хотел вырвать штык из его рук и потянул к себе винтовку. Но это послужило только в пользу Гольдиса, который не выпуская штык из рук, был поднят с земли. Мужик с большой силой потянул к себе винтовку, и на этот раз еврей выпустил из рук штык

Мужик не удержался на ногах и упал.

А Гольдис убежал.

Я только слышал, как стали кричать:

— Ловии-те!

Мужик, державший меня, не имел штыка, и решил застрелить меня. Для того, чтобы я не удрал, один из них держал меня за руку. А другой выстрелил.

Пуля проскользнула мимо щеки.

Но не задела.

Он прицелил опять к щеке.

Выстрелил.

Но я отклонил голову и пуля опять не задела меня.

Третий раз он выстрелил.

Пуля ранила руку державшего меня.

Тот отпустил меня на миг.

Я, не теряя времени, побежал.

Убежал я почти в одно время с Гольдисом.

По нас открыли стрельбу.

И опять пролетела пуля, которая задела только кожу моей спины.

Мы побежали без оглядки.

Нет возможности описать того ужаса, какой мы чувствовали в это время.

Я не знал, что делаю. Какая-то сила толкала меня прочь от этого ужасного места, и я ей повиновался, бежал… пока не прибежал к дому одного немца.

И там мы скрылись.

12 дней просидели мы у этого немца, боясь показаться на свет.

Семьи убитых убежали в Ушомир.

Две недели лежали убитые в лесу, пока не стали разлагаться. Немцы боялись заразы, и решили закопать их в землю.

Но мужики не допустили их к лесу.

10 еврейских семейств в селе Давидовке жили всегда в мире с местными крестьянами. С появлением петлюровцев отношения ухудшились. Они увидели, как зверски поступают петлюровцы с евреями, видели, что евреев можно безнаказанно грабить и убивать, и решили «потеребить немного своих жидков».

Они обвиняли нас в том, что мы продаем хлеб большевикам, что мы виновны во всех реквизициях, которые совершают большевики.

Приехал как-то отряд красноармейцев в колонию Горщик, в 7 верстах от нас, и там арестовал несколько немцев-колонистов в качестве заложников для выдачи молодых людей, подлежащих мобилизации. Крестьяне нашей деревни, услыхав о том, решили присоединиться к другим селам, уже восставшим против большевиков, и вооружившись пошли разрушать полотно железной дороги и наступать на Коростень. Мы уже оставили дома и, в тяжком предчувствии разбежались по деревне, чтобы спрятаться у крестьян. Но ни в один крестьянский дом нас не впустили. Два кулака нашего села приказали крестьянам никого из евреев не укрывать.