Трясилов был слегка пьян.

Он нашу просьбу пропустил мимо ушей и стал хвастаться своей удалью.

Говорил о порывах биться… бороться…

Речь его была бессвязна.

Она часто прерывалась восклицаниями:

— Правда, я черноморский казак… я второй Гонта… в моих жилах кровь Хмельницкого.

Таинственно шептал, захлебываясь от восторга:

— То-то завтра будет… ох будет…

К концу своих излияний он стал мрачен. Заметно было, что он что-то задумывает. Мы хотели распрощаться и уйти, но он внезапно, властно, заявил, что мы арестованы.

— Будете убиты… утоплены… если сейчас же не внесете недостающих 15.000.

Под страхом смерти

С большим трудом нам удалось, при помощи стражников, дать знать тревожно спящему городу о требовании и угрозах Трясилова. Местный раввин, в сопровождены двух солдат, стал обходить еврейские дома.

Собирал деньги.

Уж было собрано около восьми тысяч.

Неизвестно, — умышленно или нет, — солдаты от него отлучились и на него напала другая группа бандитов и отобрала всю сколоченную с таким трудом сумму.

Раввин вошел в штаб трясущийся, бледный. Прерывая речь рыданиями, рассказал он о случившемся.

Трясилов вскочил.

— Так нет у вас 15.000?

Дико поводил глазами.

— То 30.000 дадите!

Мы объяснили, что денег негде взять.

Трясилов, с убийственным хладнокровием, поблескивая зубами и глазами, стал как бы рассуждать сам с собою, любуясь впечатлением, производимым его словами:

— Не 30.000, то 50.000, не 50.000, то 100.000.

И вошел в азарт.

— Сто пятьдесят, двести.

На последней цифре он остановился.

Испытующе ждал ответа.

Мы опять объяснили, что больших сумм денег у евреев в городе уж нет. Тогда Трясилов позвал своего помощника Бунгужного, малограмотного тупого человека, разбойничьего закала, и приказал:

— Возьми пару добрых молодцов и уведи этик жидов к Тетереву.

С угрюмой силой добавил:

— Убить и утопить!

Нас четверых, в сопровождении пяти бандитов, вывели на улицу и повели по направлению к реке. Но тут Бунгужный остановил шествие. И объявил.

— Мы их здесь убьем.

Молча постоял, не отдавая приказа. Солдаты ждали. Он сказал снова:

— Поведем их обратно в город, там убьем.

Повели обратно.

Близ штаба к нам вышел навстречу Трясилов, о чем-то спросил Бунгужного на ухо, велел нас ввести в дом. Здесь он вынул бумажку и заявил:

— Только что получен приказ от батьки атамана забрать все гроши у жидов.

… Нас троих и раввина заставили обходить с бандой все без исключения еврейские дома. Мы шли из дома в дом, не минуя и жалкой развалины, стучали осторожно и говорили, — по приказу, — мягкими приветливыми голосами:

— Откройте, не бойтесь, это мы, такие-то.

Отбиралось решительно все, что было, даже суммы нищенские в несколько рублей, детские пеленки, чулочки…

Это было часа в три четыре ночи…

…Я отупел.

Без сознания, автоматически, я двигался с солдатами, автоматически смягчал голос, кое-кого из обомлевших приводил в чувство. Припоминаю, что Трясилов часто являлся к бандитам, отбирал собранные деньги, хвалил солдат и приобадривал к дальнейшей работе. Лишь к рассвету, когда осталось не обысканных 30–40 домов, мне удалось ускользнуть.

…Я спрятался в подвале.

Смерть

…Смерть уже чувствовалась в воздухе…

Все видели, что Трясилов ищет только предлога для кровавой расправы. К кому обратиться, у кого искать помощи?..

В воскресенье евреи решили назначить пост.

Собрались в синагогу.

Думали, что в синагоге менее опасно, чем в другом месте, — даже у самого отчаянного разбойника не поднимутся руки убить еврея, когда он стоит в синагоге и молится.

Синагога была полна.

Но лишь только встали на молитву, вбегает еврей и говорит, что подходят повстанцы.

И рассказывает:

— К одному еврею, недалеко от синагоги, подошел солдат и попытался его ограбить, но еврей стал сопротивляться и хотел его бить. Тогда тот ушел.

Нам эта история совсем не понравилась. Почти тут же в синагогу ворвались пять солдат и с криком:

— Вы, жиды, убили одного нашего товарища, другого ранили, мы вам покажем!

Нагайками нас согнали в верхнюю синагогу.

Стали ружьями у двери.

Двое обходили толпу и, заставляя поднимать руки вверх, каждого обыскали и отобрали деньги, часы, и даже несколько пиджаков. Затем велели женщинам оставаться в синагоге, а мужчинам выйти.

— На улицу!

Били нагайками, чтобы скорее шли.

У двери народ сменился, не могли пройти так скоро, а они стоят позади и бьют.

Мы с трудом протискались.

Видим: напротив, на горке, стоит целый взвод верховых, держат ружья наготове.

Целят в нас…

Мы, теснясь, попятились назад.

А сзади нас били нагайками:

— Выходите, паршивые жиды.

Мы начали разбегаться по сторонам.

Тут начали стрелять…

…одного за другим…

И я вижу, как люди падают.

И я подумал, что надо тоже лечь…

И я лежу…

А тут не перестают стрелять.

…На минуту стихло, вижу — солдаты с нагайками расхаживают по площади… бьют, чтобы вставали… я поднялся, взял в сторону… перескочил через забор… забежал в сад…

Вскочил в уборную.

Там было уже четверо… я пятый.

Один увидал, что недалеко от забора лежит его раненый сын. Видно после того, как пуля его поразила, он имел силы немного бежать. Отец побежал и тоже втащил его к нам.

Я сел.

И отец положил его ко мне на руки.

У меня на руках он и скончался.

…Вся площадь синагоги была покрыта убитыми и ранеными. К раненым не пускали и многие из них испускали дух, беспомощно лежа посреди площади. С мертвых и раненых солдаты снимали одежду и оставляли лежать голыми.

Проскуров является самым оживленным городом в подольской губернии. Население его простирается до пятидесяти тысяч человек, из них до двадцати пяти тысяч евреев. Город охранялся милицией, подчиненной коменданту. Дума, не доверяя всецело милиции, организовала собственную, так называемую квартальную охрану. Во главе ее стояло бюро, с председателем христианином Рудницким и товарищем председателя евреем Шенкманом. Состоя преимущественно из евреев, охрана эта не пользовалась расположением коменданта Киверчука, и он чинил ей всякие затруднения, отбирал оружие и т. д. В Проскурове еще во времена царя имелись все легальные и нелегальные партии. При смене власти, и с воцарением директории, сохранились в Проскурове и большевистские ячейки, но существовали нелегально. Вообще же все социалистические фракции, не исключая и большевиков, были объединены в общей организации, возглавляемой бундовцем Иоффе.

Недели за три до того, о чем повествует эта история, случилось обстоятельство, оказавшееся для Проскурова роковым.

В Виннице состоялся съезд большевиков.

Он вынес резолюцию о поднятии большевистского восстания во всей подольской губернии, причем днем восстания было назначено 15 февраля. Во главе большевистских организации в других местах стояли более серьезные люди, признавшие, что момент для выступления является не подходящим. В Проскурове же во главе большевистской ячейки стояли люди слишком юные и малосознательные. Помимо того, было еще одно существенное обстоятельство, побудившее проскуровских большевиков начать выступление: в городе были расквартированы два полка, определенно большевистски настроенные. На поддержку их большевики и рассчитывали.

В начале февраля приехал атаман Семесенко.

Он приехал во главе запорожской казацкой бригады, а вместе с ней появился и третий гайдамацкий полк.

Появление этого полка вызвало среди евреев тревожное настроение. Полк этот вел себя вызывающе и у него было погромное прошлое. Но атаман Семесенко вел себя очень корректно. Он послал в типографию наказ, в котором объявлял, как начальник гарнизона, что всякая агитация против существующей власти будет караться по закону военного времени, равно как и всякие призывы к погрому, причем уличенные в таком призыве будут расстреливаться на месте. Передавали также, что на одной из станций он расстрелял казацкого офицера за попытку грабежа. К атаману отправился товарищ председателя квартальной охраны Шенкман, чтобы лично с ним познакомиться. Атаман его любезно принял, обещал снабдить охрану оружием и оказать ей всякое содействие к предотвращению погромов.