Волна погромов докатилась до самого Киева и брызгами крови окропила его предместья.

Я живу, — рассказывает раввин Герцулин, — в слободке Никольской, предместье Киева, состою преподавателем тамошнего маленького ешибота. В воскресенье 31-го августа, с приходом добровольцев, двигавшихся на Киев, стало тревожно среди еврейского населения. Незначительные группы солдат в 10–20 человек отделялись от своих частей и рассыпались по еврейским квартирам. Они громили квартиры, вымогали деньги, осыпая евреев ругательствами и побоями. В этот день не было человеческих жертв, за исключением только одного Найдича, убитого добровольцами за то, что у него будто бы родственник красноармеец. К громившим крестьянам присоединились и местные крестьяне. Все еврейские квартиры были разгромлены до основания, вся домашняя обстановка, — столы, стулья, — расхищена. Еврейское население слободки начало покидать свои жилища и перебираться, кто куда мог, оставляя имущество на произвол судьбы. По уходе евреев, крестьяне стали поджигать оставшиеся пустыми дома.

В понедельник 1-го сентября я бежал из слободки, успев захватить с собою лишь свой тфилин. Я хотел пробраться как-нибудь в город к знакомым. На Печерске, возле одной из казарм, меня задержал солдат.

— Ты еврей? — спросил он меня.

Я ответил:

— Да.

Он повел меня во двор казармы.

Там были какие-то штатские, хлопотавшие за кого-то из задержанных. Эти незнакомые мне люди попытались просить солдат за меня.

Но им ответили:

— Не ваше дело.

Меня повели на вокзал.

По дороге солдат все время грозил мне, размахивал ружьем, требовал денег, но у меня их не было. А встречавшаяся публика громко выражала свою радость по поводу задержания жидовского комиссара.

Привели меня на платформу вокзала.

Ждали какого-то капитана.

Находившиеся на платформе солдаты не переставали угрожать мне саблями и ружьями, но все-таки не трогали меня.

Тут пришел капитан.

Солдат доложил:

— Вот привел вам еще одного жида.

Я начал было умолять капитана отпустить меня.

— Я не причастен к политике, — говорил я.

Показывал ему документ.

Но, не обращая внимания на мои слова, он повалил меня на землю, стал коленями мне на спину и начал бить кулаками и железными шпорами куда только попало.

Я был избит до полусмерти.

Кровь текла с меня ручьями.

Затем он приказал:

— Расстрелять!

Меня раздали до нижнего белья, талес-котена.

Но, внезапно, будто с неба свалился кто-то в военной форме, по-видимому, офицер, подошел к нам и своим вмешательством приостановил мой расстрел и спас мне жизнь.

— Ради Бога, — крикнул он капитану, — что вы делаете? Разве вы не видите, что этот человек не причастен ни к какой политике? Посмотрите, он носит талес-котен. Я ручаюсь за него, что он не имеет никакого отношения к коммунизму.

Эти слова возымели свое действие.

Жизнь моя спасена.

Раздевшие меня солдаты забрали мою одежду, документы и немного денег, бывших при мне, а тфилин они разбили вдребезги.

Я их молил:

— Не трогайте, это священная вещь.

Они на это отвечали:

— Вы тоже достаточно надругались над нашей церковью.

Мой спаситель, по фамилии Сахновский, как я узнал впоследствии, спросил меня:

— Нет ли у вас по близости знакомых?

Я назвал адрес на Кузнечной.

Он взял меня за руку и повел туда. По дороге я не мог удержаться и горько разрыдался, но мой спаситель все меня утешал и просил не плакать.

— Не сейте паники среди евреев, поменьше рассказывайте о случившемся. В чрезвычайке было куда хуже. С болью в сердце приходится признать, что и среди нас есть тоже немало рыцарей средневековья. Но уже не будет того, что было.

По всему видно было, что этот человек принимает близко к сердцу происходящие по отношению к евреям эксцессы.

По дороге нам встретился верховой офицер.

— Кого ведете, — спросил он, — коммуниста? Давайте его сюда, я его прикончу.

Сахновский ответил:

— Я сам расправлюсь.

Какой-то еврей обратился ко мне с вопросом:

— Не из членов ли вы еврейской самообороны?

— Нет, — отвечал я.

И спросил в свою очередь:

— А что за история с еврейской самообороной?

Тот рассказал, что в гостинице «Франсуа» по Жилянской арестовали многих членов еврейской самообороны.

— Ну, и что же с ними сделали?

— Расстреляли.

Сахновский вмешался в наш разговор и сказал:

— Это неправда.

Снова обратился ко мне:

— Нельзя сеять панику среди евреев.

Но еврей стал уверять, что история с самообороной сущая правда.

— Среди расстрелянных 2 моих брата, — сказал он.

Сахновский был страшно встревожен этим сообщением.

С поникшей головой пошел он со мною дальше. Так довел меня до знакомого, зашел со мною в квартиру и велел тотчас же оказать мне медицинскую помощь. Все бывшие в квартире не находили слов благодарности, просили его посидеть, но он извинился, что ему некогда, он спешит на службу.

И ушел.

Фастовский погром был как бы апофеозом на пути следования добрармии к Киеву. Он произошел уже тогда, как добрармия укрепилась в Киеве, и продолжался с 6-го сентября более недели. Он принял такие ужасающие формы, что даже «просвещенные» генералы растерялись и разрешили местной печати дать о нем некоторые сведения. Однако вслед за первыми сообщениями, напечатанными в местных газетах, последовало распоряжение ничего больше ни о каких погромах не писать,

Мы заимствуем сведения из «Киевского Эха»:

«В течение всей прошлой недели в Фастове происходили кровавые события. По своим необычайным размерам и исключительному зверству события эти являются небывалыми в истории еврейских погромов».

Еврейское население Фастова восторженно встретило добровольческую армию, — в лице 2-й Терской Пластунской Бригады. Но в первый же день прихода бригада эта начала погром. Грабеж был небывалый, взламывали даже полы, разворачивали печи. В первый же день было 8 случаев изнасилования женщин. Когда обратились за помощью к коменданту, он заявил еврейской депутации:

— Евреи должны платить караульным за охрану.

Евреи внесли 10.000 рублей.

Кроме того, в виде пожертвования добрармии доставили еще 25.000.

После этого начальник гарнизона, он же командир бригады, позвал раввина Клигмана и предложил ему внести к вечеру того же дня 200.000.

— На угощение казакам, — сказал он.

В следующие дни погром принял еще более ожесточенный характер. Одного из зажиточных евреев, Фельдмана, казаки несколько раз подвешивали, пока он не отдал им все свои деньги. Месиожек ранен смертельно в живот, другой, неизвестный, штыком в грудь.

«Врывались толпами в еврейские дома, грабя, убивая, насилуя женщин и подростков. Местное крестьянское население пыталось всячески защитить своих соседей-евреев, с которыми живут в большой дружбе, но громилы пригрозили им той же зверской расправой, и убийства, истязания и насилия продолжались с усиливающейся свирепостью.

Убитых насчитывается около 2000.

Они валяются на улицах неубранными, ибо убрать их некому. Среди пострадавших есть и тяжелораненые, корчащееся в предсмертных конвульсиях.

Киев наводнен беженцами из Фастова.

Они передают кошмарные подробности.

Убитых и раненых грызут на улицах собаки и свиньи. Насилия творились большею частью над подростками-детьми на глазах родителей. На ночь погром прекращался и с восходом солнца начинался вновь. Все жестокости и животные насилия совершались днем при ярком свети солнца. Особенно кошмарны были события на синагогальном дворе, где евреи пытались укрыться.

Весь двор усеян трупами.

…старики… женщины… дети…

…растленные подростки…