Найдя означенный двор, он привязал кобылёнку у коновязи. Во дворе толкались ратные, на крыльце стоял тот самый боярин, что оттеснял народ у переправы, около него в тени навеса с хмурыми лицами торчали ещё трое-четверо, тоже в богатом платье, и косматый волхв, беззвучно шевеливший губами. Кмети докладывали, убегали прочь с распоряжениями, дошла очередь и до Красного.

— Кто таков? — устало спросил боярин. Блуд вдруг вспомнил его имя, вертевшееся в голове — Любислав, ещё Гуннаром кличут. И он снова повторил свою историю, которую боярин, кажется, прослушал вполуха.

— Иди туда-то, туда-то, — Блуд даже не понял куда. И который раз стало ясно, что всё вываливается из воеводских рук и идёт само по себе. Едва сдержавшись, чтобы не обложить Гуннара по матери, и не переспрашивая, Блуд развернулся и быстро зашагал со двора. Нету в Киеве ни князя, ни толковых воевод.

Впрочем, он знал, что делать. Остоялся, остро осматриваясь, как хищник выискивает жертву. Какой-то мужик в волглой прилипшей к телу рубахе правил возом в сторону ворот. Одним прыжком оказавшись у воза, Блуд схватил мужика за рубаху и стянул на землю.

— Распрягай, а воз — на валы!

— Дык...

— Распрягай, говорю!

Как и недавно Забава, мужик в глазах Блуда прочитал что-то, что отбило охоту спорить. Красный оттолкнул мужика, направился к воротам. Распихав толпившихся людей, обернулся к городу.

— Слушайте, народ русский! — крикнул он, насколько хватало глотки. — Ни один воз теперь за ворота не выйдет! Надо укрепить валы и городу нужны лошади!

Стража у ворот, уставшая от беспорядка, оживилась, почувствовав неожиданную помощь. Плечистый мужик со светлыми до плеч волосами ответил Блуду:

— Ты ещё кто? Каждого прихвостня слушай и ротись ему!

В глазах потемнело. Ярость, наполнявшее итак всё тело, получила толчок. Блуд обнажил меч и, страшно оскалясь пошёл на мужика. И зарубил бы, не подними шум стража. Княгиня Ольга появилась так нежданно, что и сам Блуд не сразу поверил своим очам. И не в возке, как ездила последнее время, а пеша, в сопровождении гридней и княжичей, в высоком, украшенном мелким речным жемчугом очелье, голубом с длинными полами летнике и с неизменной тростью с рыбьим зубом в навершье. Войдя в ворота, остановилась, подождала, пока утихнет ропот, задержалась взглядом на Блуде, чуть насмешливо оглядела остальных. Заговорила громко своим сильным певучим голосом:

— Думали — бросила вас и в Вышгороде отсиживаюсь? А без меня, зрю, как стадо без пастуха? Перед ворогом лицо потеряли! Посмотрите на ваших жён и деток! Они ждут от вас защиты! А вы, поджав хвосты, мечетесь! Вот я пришла и привела своих внуков, сможете меня ли защитить? Иль мне одной с бабами вашими оборону держать? За все годы, что провела я с вами, сделано многое. Умер хоть кто-то с голоду? Или кого-то несправедливо покарали? Теперь, когда враг близко, настала пора и вам показать, что не зря я старалась для вас и что мой народ достоин жизни.

Город стих даже в отдалении, куда уже дошла весть о приходе княгини, лишь на валах продолжали стучать топоры. Мужики, кто толпился у ворот, прятали глаза, только Блуд, так и стоявший с обнажённым мечом, смотрел прямо — ему стыдиться было нечего.

— Я ответа жду! Или уйти мне?

Толпа колыхнулась, и чей-то голос нерешительно стронул тишину:

— Прости, обороним!

Ему вторило нестройное, но согласное гудение.

— То-то, — молвила княгиня, — мой наказ — воевод слушать, друг другу помогать. Пока я здесь, враг города не возьмёт!

Слова княгини, о которой начинили ещё при жизни ходить легенды, которую любили за мудрость, простоту, за мир и сытые годы, приведшей теперь на откуп весь свой род, возымели действие. Издревле повелось, что муж защитник, добытчик, что им, сильным, силён и род его. Мужики яро и с матюгами взялись за работу. Вал укреплялся насколько возможно, на него нагромождали всё: рубили сады, разбирали клети, брёвна, доски, осколки камней — тащили, что было под рукой. Воеводы из казёнок раздавали рогатины и сулицы, пересаживали топоры на долгие рукояти. Забивали скотину, чтобы вялить мясо, кормить её было нечем, корм припасали для людей.

Передовой разъезд печенегов, хоть и был ждан, но явился неожиданно. Ворота были открыты, по предградью сновали люди. Блуд, сбросивший бронь для жаркого труда, птицей слетел с вала, спешно облился железом. Тело действовало быстрее разума. Ноги неслись к воеводскому двору. Растерянная стража не решалась запереть ворота. В сторону горы гуськом бежали люди.

Во двор стекались кмети, с построжевшими лицами ждали приказов нарочитых. Блуд, судоржно работая пальцами, отвязывал первого же попавшегося осёдланного коня, справедливо решив, что если погибнет в бою, то будет всё равно, чей конь, а коль выстоит — простят. Он уже не надеялся на скорые и правильные решения воевод и давно задумал сделать всё сам.

Всё произошло так быстро, что мало кто успел сообразить, как над ними возвысился в седле кметь в высоком литом хазарском шеломе.

— Эй, други! Кому честь дорога! Отгоним печенегов!

Гуннар, оружный, с непокрытой головой, заступил дорогу:

— Куда?!

— Отвали, боярин! Не то рука у меня ныне горячая!

В глазах Блуда снова плясало пламя, от которого прянул в сторону Гуннар. Кмети, сначала один, потом второй, а когда Красный порысил к воротам, и остальные влезли в сёдла. Блуд оглянулся: человек сорок — не густо. Но было плевать, перед глазами стояла плачущая жена, прижимающая к груди ребёнка.

Печенеги, сотни полторы, обтекая город, растянувшись, устремились к Подолу. Заполнив валы, киевляне смотрели, как смело выкатилась под ноги степнякам горстка русских всадников.

Чужой конь послушно и быстро нёс Блуда. Он уже наметил первого печенега, ему было всё равно, скачут за ним или нет, битва привычно втянула его душу в себя, и назад дороги не было. Рот был открыт в крике, сквозь кольчугу бешено колотило сердце. Воображение в мал час пронесло в голове картины, как эти степные люди на приземистых лошадях мнут белое тело его жены и, развлекаясь, кидают ребёнка на копья. Блуд слишком хорошо знал, что такое война. Две-три стрелы свистнули рядом, печенег подставил щит, надеясь отбить удар, но тяжёлый меч, наполненный вложенной в удар всей яростью, разнёс щит, распоров на печенеге стегач, добрался до плоти.

Тут же резко рубанув второго, Блуд воткнулся в самую середину строя. Озверев, замолотил мечом, отбивая и нанося удары, не совсем осознавая себя. Чужое железо скрежетало по нему, кусало, нанося раны, но он не замечал. Сопротивление печенегов ослабло, как слабнет дыхание ветра, и Блуд почувствовал, что вот-вот они побегут.

Он добрался до их нарочитого, закованного в броню, с узорчатой по клинку саблей. Печенег рубанул Блуда вкось. Красный увернулся, откинувшись на конский круп, сталь прошла у щеки, лязгнув по ободу щита. Отбив ещё один удар, Блуд, будто сваю вбивал, несколько раз опустил клинок. Что-то хрустело, кровь хлестала в стороны, степняк смертно заорал, Красный бил, пока чужой конь, обезумев от запаха разваленной по нему человеческой плоти, не прянул в сторону. На глаза попался степняк, что, не выпуская из рук топора, с глазами, полными смертного ужаса, отчаянно рвал поводья коня, разворачивая его. Грудь Блуда сдавило сладкое злорадство — не уйдёшь! — и, привстав на стременах, развалил печенега до самого седла.

Находники, не ожидая такого яростного отпора, повернули назад. Их гнали до самой лесной опушки. Блуд один из последних вернулся к месту схватки. Из пробитого копьём плеча, текла по телу руда. Десница, всё ещё сжимающая меч, была чёрной от крови и налипшей на неё пыли. Кмети, не сговариваясь, признав в нём старшего, во все внимательные глаза смотрели на Блуда. Тяжело дыша, всё ещё не отойдя от боя, Блуд помотал головой, будто отгоняя какое-то наваждение. Распорядился собрать своих мёртвых и раненых и всё оружие, сам, взяв четырёх кметей, решил проехаться по Подолу и предградыо — посмотреть, не остался ли кто.