— Гасите огни!

Один за одним тушили факелы, опуская с коротким шипением в бочонки с водой. Камни летели чаще. Один ударил в зубец недалеко от Колота, обрызгав каменной крошкой. Говорливый ратник схватился за лицо обеими руками, в голос завыл от боли. Лапа бросился посмотреть на рану, с силой оторвав руки от лица кметя. Длинный острый обломок камня угодил в глаз. Колот передал раненого уходившим со стены воинам.

В городе, похватав брони и оружие, бегали кмети, гудели к сбору трубы. Камни невидимой карой рушились сверху, от невозможности им противостоять хватало отчаяние. Пронеслось несколько горящих снарядов, где-то полыхнуло, там запели рожки к тушению огня. Пока собирались, отряжая рать, готовую ринуться хоть на смерть, но остановить неумолимый камнепад, ромеи расстреляли все приготовленные запасы и затихли до утра. Утром Святослав приказал перенести оставшееся обилие, коней и раненых в середину города, куда пока не достреливали камнемёты, а кметям ставить шатры в плотной близости стен так, чтобы камни не могли попадать.

Раненых было много. Зной, скученность людей делали своё дело: пустячная рана загнивала, убивая воина. Знахарей не хватало, местные, кто остались в городе, помогали, чем могли. Раненых помещали в дома, где от камней хотя бы могла защитить крыша.

Колотова сотня и сотня Звенца освободили двухярусный большой дом со двором. Вечером Лапа с четырремя соратниками пришли проведать своих, принеся гостинец — несколько лепёшек и свежей колодезной воды — еды снова в городе не хватало. В доме было душно, невзирая на отвёрстые оконницы, тяжкий запах гниющей плоти шибал в ноздри, грудой бурого тряпья лежали повязки. Один из лежащих ратных схватил Колота за рукав:

— Слышь, старшой, закончилась нить моя, но потеряла меня Морана, и застрял я на кромке. Прошу, помоги перейти!

Колот едва узнал Квашню, ратного своей сотни. Осунувшееся, землистого цвета лицо, посиневшие губы, теплилась душа в уже почти мёртвом теле. Лапа отогнал от Квашни кметей, готовых вынести соратника, те, поняв, отошли. Колот медленно, пытаясь оттянуть время, потащил нож из-за пояса. Тяжело отнимать жизнь товарища, хоть и облегчая ему страдания. Колот колебался, нечаянно ловя взгляд ратного, хоть и знал, что будет преследовать этот взгляд всю жизнь, во снах смотреть с укоризной. Но Квашня прикрыл глаза, успокоившись, губы чуть тронула счастливая улыбка он уже видел пращуров своих и ждал освобождения. Нож мягко вошёл в сердце, обрезав тонкую нить, связующую душу с телом...

На глазах Колота камнем убило кметя из Акуновой дружины, из его сотни пострадал только ратный тот, что был на стене, лишившись глаза, и ещё один обжёгся, туша пожар от горящих снарядов. Ромеи больше не стреляли по ночам, вокруг камнемётов плясали огни, доносились песни — ночь была византийцам для увеселения.

Русы научились беречься камней, попросту не выходя без нужды на городской простор во время обстрела. Будто почуяв это, ромеи стали бить по самим стенам. Валуны расщепляли зубцы, уродовали камни, из которых сложена стена. С восходней стороны, где началовал родственник базилевса, Иоанн Куркуас, и где было больше всего камнемётов, одно из прясел дало трещину, тонкой разрушительной змеёй разделившей кладку. Князь, поднявшись на забороло, долго всматривался в сторону ромеев, где, победно подняв руки, стыли петроболы. Людей не было видно, лишь между шатрами дымно курились костры. Свои кмети требовали вылазки. Лучше умереть в поле, чем быть пришибленным, как крыса, попавшаяся в яму-ловушку.

Под длинной тенью, отбрасываемой стеной, вокруг котла с просяной кашей собрались набольшие воеводы. Святослав опоздал к трапезе, задержавшись у Свенельда. Воевода после ранения четыре дня был без сознания, тяжко дышал, и временами казалось, что всё, ушёл уже. Моране принесли в жертву крепкого ромея, избавив тем самым от душевных мук чужого плена. Ромей, тот сражался до последнего, чем заслужил уважение русов, взявших его, совсем изнемогшего от ран. Богиня приняла требу, и Свенельд пошёл на поправку, тем же днём придя в сознание. Он уже пытался вставать, но ослабшие ноги пока не держали.

Разломили хлеб, разделив поровну, принялись истово есть. Первым закончил Акун, облизав ложку и сунув её за голенище сапога. Последние дни он не находил себе места, оно понятно: больше всех убитых и калеченных камнями было у него. Давеча с глазу на глаз, не страшась княжьего гнева, сказал двоюроднику, что один выйдет с воинами против ромеев, если он, Святослав, что-нибудь не предпримет. И сейчас Акун ёрзал по потнику, постеленному на лежащее на земле седло, не терпелось начать разговор.

— Цимисхий убеждён, что сломал нас и мы не выйдем больше сражаться, — сказал Святослав, внимательно глядя на Акуна, — завтра мы разворотим стан, где стоят камнемёты.

— Кабы сразу сделали...

Начал было хортинец, но князь оборвал его:

— Люди устали, раненых много, с кем воевать идти? Ромеи настороже были после вылазки Икморя. Выманил бы нас Цимис-хий камнемётами, побил бы, а дальше? Также и долбили бы до первого пролома. А теперь меньше числом их стало, некоторые в стан базилевса убрались, да и наши сил поднабрались.

— Кони тож отдохнули, только кормить их нечем. Овса у ромеев мало взяли. Оно, дак, понятно, о людях больше заботы, только конницу беречь ныне незачем. Дозволь, княже, завтра мне налезть на греков.

Усыня исподлобья смотрел выжидательно на Святослава. Он был прав, снова наступала бескормица. Лошадей резать запретили, некоторые кмети ради бережения хлеба навострились бить крыс, зажаривая их на огне. Из города не выйти теперь даже на лодьях — ромеи разбили надолбы, подведя к городу огненосные памфилы. Русские, в свою очередь, выволокли на берег все свои корабли и разломали чалки. Выслушав Святича, князь посмотрел на Самуила, что пообтесался, заматерел за эти ратные дни. Надо дать слово, не обижать болгарского воеводу.

— Что скажешь, Радомир?

— Мои воины готовы, — с деланным равнодушием молвил Самуил.

Икморь, утопив в светлых усах хитрую улыбку, сказал:

— Мы с Акуном поддержим пешцами. Только вот комонных вести дозволь воеводе Волку. Злости в нём поболее, чем у нас, пусть оправдает себя. Ведь простил ты его, верно, княже?

Хотелось ответить из гордости, что сам, мол, ведаю, как надо сделать, но не выдержал, разулыбался. Свои все соратники, не в одном походе были, не одну братчину закатывали, а Ратшу с самого детства знал. Вспомнилось, как драл их за уши гридень за то, что посла хазарского камнями обкидали. Быть посему...

Надрывно, торопливо, будто плача, пели трубы, созывая на защиту укрепления. Голова у Иоанна Куркуаса тяжёлая, похмельная. Пили вчера до одури и развлекались с обозными блудницами. Слуги помогали облачаться в доспехи, привычными пальцами завязывая тесёмки. Противный звук труб червём въедался в мозг. Магистр попросил вина. Не отрываясь, выпростал чашу в четверть ведра. Полегчало. Солнечный свет после полумрака шатра больно резанул воспалённые глаза. Подведённый конь сверкал шитой золотом попоной, струился серебром чешмы. Куркуас с трудом поймал стремя, грузно сел в седло. Его тут же окружило плотное кольцо телохранителей. Бряцая оружием, бежали пешцы, чтобы выстроиться в непробиваемые фаланги. У камнемётов застыла прислуга, маленькая в сравнении с орудиями-великанами и сейчас бесполезная.

Туча серо-бурой пыли ползла к ромеям, неся в своём ядре тускло блестящих сталью русских верхоконных, впереди всех, вздынув над головой харалужный клинок, в литом островерхом шеломе скакал Ратша Волк. Стояла на пути крепкая фаланга, некогда придуманная древними греками и обточенная ими в кровавых битвах против конницы персов. Треск копий, жуткое железное склепание и развалилась фаланга, как глиняный горшок под тяжёлым шаром кистеня. Комонные разметали пеших в стороны, порубив кого успели, оставив гнать и добивать своим пешим, что легко, будто гончие, догоняли битву и покатились дальше.