— В поруб бы тебя к изменникам, да возгордишься ещё, — прорычал Святослав и, быстро протянув к груди Волка руку, сорвал с него воеводскую гривну. Ратша, смутившись, не успел понять что произошло, только растерянно потёр шею и грудь.

— А теперь долой с глаз, здесь совет воеводский, кметей нынче не зовут.

— Гы! — Свенельд сплюнул на пол, добивая бывшего воеводу.

— Зря ты так, княже, — в голосе Волка звучала обида, — дозорные наши языка взяли, так тот молвил, что разошлись ромейские вой по стану кто куда. Не ждали нас. А что кмети некоторые перепились, так то Свенельда недогляд. А ты спроси его, почему он меня не слушал? То, что не его задумка была или по иной причине?

— Ты давай не заговаривайся!

Свенельд, громадный, поднялся со скамьи.

— А ну, хватит! Дрязги при себе оставьте!

— И Всеславу спасибо, — продолжал Волк, — что кметей от меня разгонял. Я над ним воевода набольший, слушать должен был!

— Во хмелю всё делалось.

Князь снова обернул к Ратше осунувшиеся за день лицо.

— Лихости во мне и без хмеля хватает, знаешь ты это.

Картинно поклонившись в пояс, Волк ушёл. Святослав, успокоившись, сказал:

— Ладно, корабли, то, что Икморь с Акуном видели завтра узрим. Ромеев мы сегодня потрепали, но всё равно проверяйте сторожу, мало ли пакость какую-нибудь со злости учинят. А ты, Свенельд — прав Ратша — должен был выйти, выслушать языка и разобраться. Что, как дети малые? Не станет меня, так и вовсе глотки друг дружке перегрызёте? Эх, твою осторожность да с Ратшиной удалью соеденить!

— Вот твой шурин бы и получился! — ухмыльнулся Акун, посмотрев на рассмеявшегося Икморя.

Тяжело спустившись с высокого крыльца, Ратша, удивившись, увидел Всеслава, что стоял, держа под уздцы своего вороного жеребца, совсем чёрного в тёмной южной ночи.

— Ты прости меня, воевода, не понял я твоей задумки, да и ты толком не объяснил — сказал он.

Волк машинально провёл ладонью по шее и только теперь Всеслав понял, что случилось.

— Князь наш крут на расправу, но отходчив. Подожди, простит.

— Знаю, — тяжело вздохнул Волк, — с самых глуздырей его знаю...

Солнце начинало припекать, с Дуная дул холодный сырой ветер. В сизой утренней дымке отчётливо проступили корпуса греческих памфилов [90] , несущих на себе тот самый страшный жидкий огонь, о котором на Руси были наслышаны от ратных, ходивших с князем Игорем на Византию сорок лет назад. Памфилы не смогли подойти ближе к стенам из-за набитых надолбов и затопленных с камнями кораблей, но даже издали казались громадными, особенно рядом со снующими между ними элурами и галеями [91] , разгружавших с них обилие и воинов. У вымолов качались русские лодьи, со стражей на борту, готовые хищниками ринуться в бег на любой ромейский корабль, что всё-таки пройдёт ближе к Доростолу.

Возы, запряжённые волами, везли с берега привезённое добро в направлении ромейского стана, далеко обходя город. Святослав, глядя со стрельницы на вытоптанное до чёрной земли за эти дни поле, пошевелил пальцами покоившейся на перевязи левой руки. Заживёт. Через седмицу, а то и меньше он сможет держать щит.

Показалось, что всё пространство наполнилось воем труб и боем тимпанов и рукою можно потрогать дрожащий воздух. С укреплённого холма, с мелких станов, перекрывавших дороги к городу стекались ромейские воины, строясь в фаланги. Неспешно, не ломая рядов, шли к стенам города. Сзади, медленно расползаясь по крыльям, трусила конница. Остановились на расстоянии трёх перестрелов, кричали, били мечами в щиты, призывая на битву.

Русские не собирались выходить. Предыдущие дни и вчерашний Ратшин набег подсказали, что биться лучше ближе к вечеру, когда солнце припекает меньше и с наступлением сумерек способнее отходить за стены. Не сломить нахрапом ромейское число, это понимал Святослав и воеводы. Простому ратнику не зазорно хвастать, что он сможет драться в любое время дня и ночи, кладя на сырую землю сотни врагов. Воевода мыслит трезвее и дальше, иначе не носить ему серебряной гривны. Людей надо беречь, а не класть их ради пустой ненужной лихости и будущего воспевания подвигов.

Заскучав от стояния, ромеи тешились. Проносились комонные вдоль строя, на скаку подкидывали и ловили копья. Среди них узнавались арабы, на поджарых небольших, но резвых лошадях. Осмелев, подъезжали к стенам, орали обидное, вызывали на поединки. Святослав строго-настрого наказал не отвечать на вызовы и не стрелять, беречь стрелы. Ратные выплёскивали боевую ярость в крике, снимали штаны, показывая ромеям срамные уда.

— На тебе! В рот!

Станила, знавший по-ромейски и по-арабски, подсказал расходившимся ратным, как пообиднее оскорбить подъезжавших. Иноземные слова, коверкаясь, тут же разнеслись по стенам. Один из разгорячившихся арабов, подъехал слишком близко, яростно потрясая копьём и что-то громко крича на своём наречии. Меткая стрела оборвала словоблудие, войдя в грудь по самое оперение. Это охладило пыл остальных.

Город был наполнен звоном кузнечных молотов, чинили доспехи и оружие. Прямо на улицах варили кашу, готовясь к обеду. Солнце перешло зенит. Ромеи, устав от стояния, пошли к себе, оставив для прикрытия конные отряды на случай вылазки. Угомонились и на стенах.

С удовольствием оглядывал Колот выстроенную перед дружинной избою сотню. Оружие у всех справное, слушаются его беспрекословно. Конечно, не только его в том заслуга, но и бывалых воинов, таких как Заяц, Жиляй, Чава, помогавших ему. За время осады потеряли восьмерых из девяносто двух человек, это при том, что все участвовали в битве, не отстаиваясь на задах. Более двух третей были в бронях, полученных по жребию и добытых в боях. Вот только Свенельд давеча молвил, что теперь всех доспешных вперёд отсылать будут вместо погибших воинов, укрепляя строй. Даже взяли с собой на битву кроме обычных круглых длинные тяжёлые щиты.

Несмотря на многие пережитые битвы, Колот первый раз стоял в первом ряду пешего строя. Учили их когда-то биться и пешими, тело привычно вспоминало выучку. Лишь как-то необычно было наблюдать поле не с высоты коня. Задние ряды переговаривались, передние внимательно смотрели вперёд, ловя каждое вражеское движение. Ромеи медленно пошли, буднично и радостно полоскались над головами воинов стяги. Русские по пению труб различали, как и что будут делать греки. Остановились.

— Стрелы!

— Стрелы! — как можно громче крикнул Колот, предупреждая задних и едино с соседями упал на землю, полностью закрыв себя щитом.

Ромеи били не прицельно — толку мало пробивать околь-чуженный, закрытый, будто черепаха, щитами строй. Стрела, взмыв вверх, всей тяжестью наконечника слепо обрушивается вниз. Медленно тянется время и кажется, что ромеи, невидимые, подкрались, вырвут из руки щит и будут кромсать клинками как лишённую раковины улитку. Тянет высунуться посмотреть что там? Кричит от боли неосторожно высунувшийся кметь, в которого угодила дурная стрела. Но невозможно вести большое войско одним только голосом и у ромеев снова забили тимпаны.

Строй поднялся слитным движением, огласился ободряющим воплем: «Ру-усь!» Недолетевшие стрелы тростником утыкали бестравное поле. Близятся ромеи, перешедшие с шага в лёгкий бег, вырастают казавшие игрушечными стяги, прикреплённые на долгие древки. Колот крепче сжал тяжёлое копьё, ему на плечо опустилось ещё одно, длинное из заднего ряда. Нарастает крик, вырывающийся из развёрстых ртов, Лапа чуть отставил ногу, уперевшись всем телом в стоявший на земле щит.

Страшен первый удар, когда бьёт всё войско, набравшее разгон, и недаром вперёд иногда ставят зелёных ещё кметей, которые своей гибелью гасят удар, давая простор опытным воинам. У Святослава нет лишних людей, чтобы расходовать их на каждый напуск. Колот под ударом опрокинулся на стоявшего за ним кметя, выровнялся, надавил на щит, отпихивая нападавших, выпустил ставшее бесполезным копьё, вырвал меч и стал бросать быстрые короткие и сильные удары в плещущуюся железом толпу. Надёжная теснота стоявших рядом кметей придавала уверенности и силы, брызгала кровь, клинки высекали искры. Раза три-четыре Колот получил по шелому, верхний край щита был измят. Ромеи остановились и трудно, но начали поддаваться. Но в этот раз стратилаты не отзывали для перестроения, бросая на помощь свежие силы. Живые тут же заменяли мёртвых.