— Значит — на Боспор?

— Или на Хортицу к Акуну. Сейчас не могу, пойми меня. Я волк, которому выбили зубы. Надо залечить раны.

— Куря сердит на тебя, княже, не забудь об этом! — сказал Свенельд, — Коли Гилы к Киеву дорожку проложили, то на Днепре тебя поймать им никакие мирные росам печенежские колена не помешают.

— Ты, Мстислав, — молвил обернувшись к Свенельду, — ты... в общем, не которуйте там с Ратшей. Под моею рукой смирно ходили, будьте так же при Ярополке.

Зачем так сказал, и сам не понял. Будто в Киев, кроме как гостем, не придёт. Воевода, по-своему обдумав слова Святослава, хмыкнул, полез в седло.

— Двум медведям не ужиться в одной берлоге, сам ведаешь. Возвращайся быстрее! Прощай, князь!

Не дожидаясь ответа, подстегнул коня плетью, сразу пустив его в намёт, оставив на сердце Святослава борозду беспокойства. Свенельд и раньше был самолюбив и обидчив, а когда годы пошли на склон, стало ещё хуже. Казалось почему-то князю, что воевода не простил ему той битвы в Преславе, когда был оставлен на волю богов, хотя Святославовой вины здесь не было. Что ж, время рассудит.

Летевшие несколько лет назад вверх по Дунаю полные сил русские лодьи побитыми волками тянулись обратно. На вёслах не хватало гребцов, благо дул попутный ветер, гоняя по небу беременные дождём тучи, да и шли в этот раз по течению.

Остров Левка встретил русов молчанием. Ни рыбацких челнов, ни людей на берегу. Побитый, но не сломленный противник всё ещё грозен и очень зол. Цимисхий запретил русам заходить на Левку, и греки, будто виноватясь, решили вовсе затаиться. Святослав не стал нарушать договор и лодьи миновали молчащий остров.

Что-то надломилось в князе. Кипя последние годы рвущейся через край жизненной силой, казалось, истратил её всю. Был молчалив и хмур, на днёвках часто отходил в сторону, чтобы побыть один. Кмети из ближней дружины понимающе переглядывались, обеспокоенно качали головами. И всё ещё не было ясно, куда идёт князь.

Море приветило штормом, и целую седмицу сидели на берегу, ждали, пока уляжется стихия. В глубине побережья дозорные заметили печенегов, доложили Акуну и Станиславу. Воеводы не очень-то боялись кочевников, ибо, хоть и уставшие, хортинцы и тмутараканцы были всё ещё опасной силой. Разделились лишь в устье Днепра. Святослав, исхудавший за последние серые седмицы, впервые принял решение: идти в Тмутаракань.

До сих пор плевавший на указания Константинополя Херсонес и на этот раз приютил у себя русов. Здесь, почитай, были уже дома. Воины после изнурительных битв и долгого пути впервые отдыхали, отчаянно, будто в последний раз жрали и пили, озоруя в предместьях Херсонеса. Дело было к зиме и русов спешным путём отправляли с уходящими купцами в Тмутаракань. Оставался только русский князь с дружиной. Ослабленный не столько изнурительными походами, сколько внутренней душевной чревоточеной, он заболел, дав себя захватить лихоманке. И как человек, редко хворающий, болел сильно и долго.

Зима была в разгаре. Штормящее море закипало белыми барашками волн. Ослабшее тело набирало силу. Кутаясь в опашень из овечей шерсти, Святослав смотрел на серый морской окоём. Болезнь была позади, вместе с лихорадкой, трясшей тело, заполнявшей воспалёную голову бредовыми видениями, когда в проблесках сознания он видел склонившиеся над ним смурные лица кметей. Боги не стали забирать его душу. Ему как воину ещё предстоит содеять великое или умереть в бою с мечом в руке.

Вместе с телесной уходила и душевная болезнь. Время лечит раны, одному быть становилось скучно. Верный Станила, с добрым прищуром глядя на князя, вспоминал:

— Когда-то в сиих местах ты из раба сделал из меня воина. Настанет время и я отплачу тебе сполна за это.

Святослав, втягивая ноздрями солёный морской воздух, от-молвил:

— Дела нас уже ждут. Слыхал: вече в Тмутаракане собрали, там нового архонта избрали себе? Меня предложили, но большинство были против. Думают, что я не встану больше, что боги оставили меня. Ошибаются! Я вернусь в Тмутаракань и поведу русов на арабов ли иль на ромеев.

Хоть и ушла опасная обречённость, но Станила не увидел, что к Святославу вернулся рассудительный разум.

— Ты пока бездомный князь, — сказал Станислав. — Послушай моего совета: в Киев тебе вернуться нужно. Дети твои над землями княжить поставлены, а над всею Русью — ты. Вот тогда тебя примут везде.

Тяжело ворочались в голове слова воеводы. Святослав пытался объять сказанное, но на ум приходили ни мирно пашущие мужики, созидающие благосостояние страны, жёнки-матери, дающие земле новых пахарей и воинов, а копошение оружного люда и клубы пыли, поднятые сотнями копыт... Святослав потёр пальцами веки, отгоняя наваждение и представился иной Киев (не Вышгород), как сейчас, зимою, в снегу, с красивыми девками в яркой одеже, с румяными молодцами, что сшибаются в поединках на игрищах, с детворой, съезжающей с днепровской кручи на лёд. Вот несутся свадебные розвальни, весёлые дружки скачут вслед к ожидающему их застолью. Кипит жизнь в стороне от князя, оставив ему холодное равнодушное море. Пожалуй, впервые почувствовав себя одиноким, он не мог принять какого-либо решения, пронзительно посмотрел в глаза Станиле:

— Сможем начать сначала?

Воевода не смог сдержать радостной улыбки: Мары покинули душу князя, дружина будет рада неложно.

Руки отвыкли от весла, иные кмети стирали ладони вкровь. Это не мешало веселью и шуткам — плыли домой. Море, надоевшее, попрощалось волнами начинающейся бури. Святослав, не разделяя веселья дружины, чаще стоял на носу корабля, в суконном вотоле, изредко сплёвывал в стремительную воду. На днёвках, привыкшие за последние месяцы к мрачности своего князя, не обращали на него внимания, лишь Станила тщетно глушил в душе червя тревоги.

Не звенела ещё яркой зеленью листва, не зашли ещё торговые люди через Белобережье. От местных узнали о голоде, родившем цингу и унесшем сотни жизней, в том числе и Акуна, избегшего ромейских мечей в Болгарии. Игорь Молодой, встретивший Святослава в Немогарде на Хортице, всем своим обличьем без слов показывал, что сотворилось здесь: запали щеки, заострились под прозрачной, будто у покойника, кожей кости лица. Говорил, безумно поводя глазами и от этого, ранее степенный и деловой, был сейчас неузнаваемый вовсе.

Игорь сказывал страшное про голод: и как земля обезлюдела, и как за сдохшего коня по полгривны просили, князь, уйдя разумом в себя, слушал вполуха —- всколыхнулись воспоминания о сидении в Доростоле, и лишний раз бередить душевный рубец чужими сказками не хотелось. Стало и без намёков ясно: ни обилия, ни людей Игорь не даст.

Голос хортицкого князя прыгал с полушёпота до хриплого крика и обратно, как пламя костра под сильным порывистым ветром:

— Не ходи на пороги, князь! От чего Куря тебя невзлюбил — неведомо мне, но печенеги его всю зиму тропы в Киев стерегли сами глад терпя. Люди шепчуться: винят тебя в голоде, мол, твоя вражда с печенегами в тот голод их ввергла.

Князь остановился на полпути, будто договорить хотел, то ли обвинить Святослава, то ли обелить. Махнул рукой, сгорбясь, будто старик, зашёл в тёмный угол светлицы, сел на лавку. Молвить было более не о чем. Святослав тенью выскочил из терема, чувствуя, как к горлу подкатывает гнев невесть на кого.

Ноги сами вынесли к вымолам, Святослав молчал всю дорогу и князь в думах и не заметил как выросли перед ним ждущие лица кметей. Мысль, надуманная князем, покоробила Станилу своей отчаянностью и безрассудностью:

— Други мои соратники! Печенеги заступили пороги нам и хотят головы моей! Перун требует себе жертву! Идти нам навстречу Моране!

Речь, резкая и злая, была неожиданна даже для прошедших многие битвы со Святославом бывалых воинов.

— Назад в Корсунь пойдём? — не понял кто-то.

— Бежать что ли?

Сказавший про Херсонес смутился и отступил назад. Святослав коротко рассказал про разговор с князем Белобережья. Первое смятение прошло и совет держать стали тут же на берегу, тесно скучась, не чинясь перебивая друг друга: