Она отказалась ехать с ним, процедила что-то вроде «я на электричке, меня ж на вокзале будут встречать», подбросил ее только до станции – и помчал. До кольцевой донесся мгновенно, в городе почти сразу пришлось притормозить.

Но он и не спешил никуда. Он по-прежнему ощущал себя на вершине покоя – расслабленный, размягченный, переполненный ее словами, прикосновениями, ее теплом, закутанный ее любовью, как младенец пеленкой, – скользил по сияющей предновогодней Москве. И без всякого спроса, точно помимо него, словно благодаря все той же прозорливости, которая раскрылась в нем сегодня, Алеша понял: ничего лучше тех четырех монастырских лет в его жизни не было.

Нет, не только не было, ничего лучше в его жизни – тут он почувствовал, что воздух, которым он надышался наконец до отвала, снова покидает его, безвозвратно выходит из легких, почему так рано? как же так? – ничего лучше в его жизни уже и не будет. Ничего счастливей и выше молитв в алтаре и в келье, выходов на середину храма с Псалтырью, торжественного чтения святых слов – не будет. И это «не будет» без предупреждения, вероломно прошило сердце тонким ледяным стержнем. Он застонал. Стержень входил все глубже – боль сделалась невыносимой. И все тянулась. У такой боли должен быть конец. Но она продолжалась, ровно-ровно. Даже закричать он не мог, только зажмурился покрепче.

Инфаркт? Инсульт? Это от недостатка кислорода, клеткам мозга слишком долго недоставало кислорода, думал он лихорадочно, артерии блокировали свинцовые бляшки, свинец разлуки расставлял невидимо свои посты, и вот… Но, может быть, все это результат колотой раны – протаранившего его только что стержня? Алеша снова открыл глаза. И подумал трезво, что приступ протекает иначе, совсем иначе, чем тогда, когда «скорая» увезла его после очередной бутылки. И что на этот раз он совершенно один. Стержень замер, боль приотпустила, и сейчас же в тонкую, как лезвие, паузу проник луч – день его крещения: насупленная бабка в темно-красном платке, с алюминиевым чайником в морщинистой, загорелой руке наполняла кипятком высокую серебристую чашу, белобрысый бойкий младенец, смешно машущий ручками, это для него готовили теплую воду, и слова батюшки Николая, которые он запомнил навсегда, но что-то не вспоминал давно, а теперь вот они всплыли, колыхались солнечными бликами на воде: «Возможно, никогда уже больше, Алеша, не будет у тебя таких открытий. Такой радости». Опять это «никогда»! И снова шевельнулось ледяное шило.

Позади сигналили машины, он слышал их рев, видел зеленый приветливый кружок светофора, мерцающую оранжевыми огоньками гирлянду в витрине, он все сознавал и понимал: самое время нажать на газ и поехать, но не мог двинуться, тем более двинуть машину с места, только застонал. Но даже стон дался ему тяжело, отнял последние силы. Голова запрокинулась, и снова он увидел: чаша, тепло, свет горит. Он смотрел и смотрел в жаркую, праздничную воду. В движение сияющих бликов. Оседавший на зимних стеклах горячий пар. Кончалась многолетняя мука, он уже понимал – через несколько мгновений ему станет все равно, он будет свободен. И испытывал только радость, радость, несущую его все дальше, выше.

– Юлечка! Юлькинс! – Голос торопил, резал тишину вечера.

Юлька выглядывала украдкой – любила смотреть на Славку с высоты. Тополя переросли общежитие, бросали тени в комнаты. Славка топтался под деревом – маленький, потерянный, одинокий, но от того только более родной – до озноба, до желания сигануть вниз, прижаться, не отпускать. «Ангелы существуют!» – улыбалась девушка.

– Йууль! – надрывался Славка, а получалось «июль». Далеко еще до жаркого месяца, а рубашка расстегнута – кожа светится. Бросает в дрожь. Скорее бы дотронуться!

Общежитские девчонки завидовали: чем пигалица с кудряшками завлекла красавца – высоченного, черноволосого, черноокого?! Подружки высовывались в форточку, флиртовали с парнем напропалую. Гадали открыто, скоро ли Славка бросит милую, но простенькую воробейку. Опытные предупреждали: мол, мужик-шик, чик-чирик и шмыг – не плачь потом!

Юлька не обращала внимания на зависть, бегала на свидания, мазалась китайской цикламеновой помадой, светилась от счастья. Возвращалась с бледными губами – обкусанными, опухшими. Смеялась над подружками, а Славка шутил: приколдовала озерными синими глазами – и все тут! Не в глазах дело, знала Юлька, вставала на цыпочки, тянулась к горячей Славкиной щеке: «Ты меня нашел, а я тебя. Вот правда».

Юля детдомовка, и Славу воспитывала троюродная тетка. Жалко Славку, он не помнил родителей, а Юля не забыла мамины светлые волосы, сливовые глаза, ласковый баюкающий голос. «Ангелы существуют, – шептала мама, – защищают людей, помогают. Спи, дочка». Мама умерла, и появились тети в белых халатах и много детей. Трудная жизнь в детском доме кончилась однажды. Юлька получила комнатку в общежитии, украсила ее фотографиями, дипломом торгового училища. Работа нашлась – продавщицей в хлебном ларьке. Хозяин Саркис не обижал, ценил трудолюбие, аккуратность, премии давал. «Я взрослая!» – гордилась Юлька. Травила губы дешевым импортным цикламеном, закалывала модно детские ванильные кудряшки. Колечки упрямо выбивались. Из-за них и началась любовь, легко – снежинкой на варежке, камешком по воде…

Гремела новогодняя музыка, но Юля расслышала насмешку в свой адрес: «Гляди-ка, зимний одуванчик!» Она вспыхнула. Грубиян пялился, хмыкал, толкал своего приятеля. Через пять минут Юля танцевала с парнем, восхищенно смотрела на него снизу вверх. А уже через месяц они обсуждали будущую совместную жизнь. Юлька копила деньги на свадьбу, кормила любимого саркисовскими пирожками, булочками, вязала ему шарфики, встречала у завода, где он работал слесарем. Когда Славкины друзья пускали их на час-другой в квартиру или на дачу, целовала жарко. Пусть девчонки судачат о том, что Славка скоро предаст. Дуры!

Славка в этот вечер не трепал привычно языком, развлекая девушку.

– Что случилось? – не выдержала Юлька.

– Идея появилась, Одуванчик. Не знаю, как тебе сказать.

Юлька поежилась, запахнула плотнее вязаную кофточку – прохладно.

– Помнишь Серегу?

Она кивнула. Славка показывал на карте остров, похожий на гигантскую фантастическую рыбу, где служил Серега. Рыба плавала в Тихом океане рядышком с драконом-Японией. Серега остался там жить, чему девушка радовалась: парень в отпуске пил беспробудно и Славку за собой тянул.

– Пишет, здорово на острове. Зовет, говорит, с жильем, с работой нет проблем, – Славка осекся, встретил напряженный взгляд, – зарплату платят вовремя.

Зарплата – дело важное. Юлька часто и одалживала, и занимала, сидела иногда на картошке с хлебом, но на свадьбу откладывала.

– А я? – прошептала Юлька, опустила голову. Она не спросила, знает ли тетка, куда он собирается ехать. Славка уже решил, это ясно.

– Ну я устроюсь, угол найду, – Славка топтался, мямлил. – Заработаю, тебе на дорогу вышлю.

Юлька отступила на шаг, сложила умоляюще руки:

– Нет, Славочка, нет! Как ты не понимаешь, я же умру без тебя, умру! Деньги есть на билет… – Голос сорвался, в озерных глазах заблестели слезы.

Они шли по зебровой аллее – по тополиным теням, по закатным дорожкам. Молча, не взявшись за руки. Славка дулся, злился на что-то, выкрикнул вдруг, как отрезал:

– Черт с тобой, едем, Одуванчик!

– Едем, – Юлька смахнула слезинку, засмеялась…

Ливень! Юлька дрожала от холода под навесом остановки…

Закрутилась, завертелась новая жизнь: чемодан на двоих, многомерность душных аэропортов, многочасовой перелет, строгие стюардессы, обед в блестящей фольге, боль в ушах при взлете и посадке. Ей казалось – зажмуришься, и вернется родная улица, общежитие. Юлька так и делала. Но открывала глаза и видела чужое серое небо.