– А теперь, когда его дочке, моей внучке – дай Бог ей здоровья и счастья! – уже шесть лет, он хочет оставить ее без отца и бабушки! Он хочет, чтобы она – она! – прости меня, Господи, воспитывала его дочку, а мою внучку! За что мне такое горе, я тебя спрашиваю? Я что, растила этого дурня, чтобы спросить: что эта мама – да простит меня Бог! – может дать девочке? Нет, ты видел такого идиота!?

Ребекка Исаевна продолжала ходить вокруг огромного четырехугольного стола. Нюмка сидел насупившись, как побитый ученик, исподлобья поглядывая на мать, а меня, несмотря на серьезность ситуации, от этого бабелевского монолога распирал смех.

– Нет, все-таки ты видел такого обалдуя? – продолжала Ребекка Исаевна. – Видишь ли – «она шалава»! Ты что, только что узнал? Я уже это давно знаю, он, – Ребекка ткнула пальцем в меня, – тоже это знает, и все в округе знают. Но она мать твоего ребенка – ты же сам в этом виноват, – так и терпи! Разводиться он вздумал!

Нет, мы не замечаем, – продолжала она после паузы, – как растут наши дети! Еще вчера он был в люльке, красавец-мальчик, а я оглянуться не успела, как он превратился в урода-мужика!

И не смотри на меня так, урод и есть урод! – снова завелась она. – Если еврей женится на татарке, а потом у него вырастают рога, как у чукчиного оленя, значит, он урод! Раввин из соседней синагоги говорит, что, когда люди женятся, они образуют одну личность, а у этого… образовалось сто личностей!

Что ты корчишься? – накинулась она на меня. – Хочешь смеяться – так смейся! Тебе смешно, а мне слезы! Я плачу по сыну-идиоту! И по внучке – что я могу сделать, если у нее такие папа и мама? Мама-никеева[10] делает рога папе, а папа только о них и думает. Я же волнуюсь за внучку.

Она кипела от гнева.

– Ну разведешься, болван, ну заберет она ребенка, что ты будешь делать, кретин? Женишься еще? И приведешь еще одну никееву? Какая приличная женщина пойдет за тебя, безмозглого придатка к скрипке? Будет новая – фербренд золст ду верден[11] на мою голову – жена, а это старая, уже проверенная, своя, домашняя, мы все ее знаем, уже привыкли-таки, пусть живет! Лучше не будет, я тебя знаю, а дочка – моя золотая внучка, единственная радость в этой жизни, – останется при мне!

Этой логики я уже не выдержал, фыркнул. Нюмка криво улыбнулся, и мы оба расхохотались.

– А что, Нюм, есть же правда в ее словах, – пробормотал я сквозь смех, тем более что знал, с кем Наум недавно завел интрижку.

– Правда? Нет, ты посмотри, он нашел правду в моих словах! Сопляк, мальчишка, что ты понимаешь в правде? Разве ты можешь понять мой цорес[12]?

– Ребекка Исаевна, что вы, я согласен с вами!

Я изо всех сил старался сдержать рвущийся наружу смех.

– Согласен? Смотрите – он со мной согласен! А кому нужно твое согласие?

– Ребекка Исаевна, ну вы ж сами меня позвали.

– Тебя позвали, чтоб ты молча страдал за своего кретина товарища. Хотя ты сам такой же кретин – что, я не помню твою женитьбу на этой шиксе[13], узбечке? Но у тебя хоть детей не было, поумней оказался…

Я поежился – поумнее! Это Кара была умнее: сколько я уговаривал, так нет – делала аборты. Это и была причина развода, и, пожалуй, главная.

– …а этот – «через восемь месяцев ребенок, и вполне доношенный»!

Помолчала и снова вскипела:

– Нет, где это видано, чтобы еврей бросал своего ребенка? А? Я у тебя спрашиваю, – повернулась ко мне.

– Время другое, Ребекка Исаевна. Вообще-то видел. Например…

– Дурак, идиот! Еврей, бросивший своего ребенка, уже не еврей. Это мамзейрем, или, по-вашему, выродок рода человеческого! – заорала Ребекка. – И ты мне про них не говори. А тот, которого ты имел в виду, – он же шлимазл[14], подонок, мразь! Я же всегда говорила, а вы не верили. Я же его в квартиру свою не пускаю и никогда не пущу! Говно, ничтожество! – Она совсем рассвирепела. – Чтобы имени его в моем доме не поминали!

Ребекка и тут была права: Максим Лейзер был изрядный мерзавец, но умный, веселый, в компании незаменимый. Даже подличал с улыбкой на устах. Институт он так и не окончил, но зарабатывал тем, что за бабки писал диссертации! Самое смешное, что люди действительно защищались, и спрос на него был. Поговаривали, что по каждой специальности у него были свои авторы – негры, но как-то я застал его в Ленинке, обложенного первоисточниками, и он пожаловался, что заказана диссертация по философии, пришлось окунуться в тему. Вот так он получил заказ написать диплом для дочки директора крупного московского гастронома – этакой пятипудовой корове в золоте – и женился на ней, бросив жену с двумя детьми.

– А этот поц сидит и молчит! Азохн вей![15] Что ты молчишь? Нет, лучше сиди и молчи, что ты можешь сказать умного, я тебя спрашиваю? Разводиться он вздумал! «Мама, я хочу с Аделью развестись»! – Злобная ирония звучала в ее почти истеричном голосе. – Это он сказал мне, бабушке его дочки! Хочешь себе лучше сделать или хуже жене? Что ты, когда женился, не знал, что нет ничего страшнее, чем жениться на молодой красивой девке, да еще не из столицы? Все уже давно знают, что через пару-тройку лет у такого – чтоб мне так жить! – мужа начинает чесаться на голове – ро-о-о-га растут! Так сделай по-другому, чтобы дочка не страдала, – ну так и ты навесь этой девке тоже рога – потом измерите, у кого больше, тот и победил! Что, ты не можешь этого сделать? С виду ты мужик ничего, сразу же не увидят, что ты идиот!

Я хохотал уже во весь голос. Нюмка тоже улыбался, правда робко поглядывая на мать.

Напряжение было снято, трагедия превратилась в фарс. Я только подивился таланту Ребекки, ее опыту жизни: как она точно просчитала, что нужен статист при разговоре, который своим хохотом разрядит обстановку, превратит напасть в анекдот. Смеясь, легче принимать решения – она это знала.

Через семь лет Адель умерла от рака желудка, еще через два года умерла и Ребекка. К тому времени мы с Наумом виделись все реже и реже, а потом и вовсе перестали. До меня доходили слухи, что его дочь вышла замуж за какого-то богатого дельца и уехала в Израиль. Нюмка женился, и я встретил его с женой на дне рождения у общего приятеля, но разговора не получилось, даже ради вежливости телефонами не обменялись.

Нет, подумал я, кто и как бы ни жаждал, этот народ невозможно уничтожить! Он умеет радоваться в печали, помогать в горе, посмеиваться над собой, верить и надеяться в лучшее завтра, любить детей и почитать стариков – «играть роль закваски в мировом брожении», как сказал великий русский писатель Александр Куприн.

Я сидела на набережной Малекон, глядя на рыбацкие лодки и розовый, такой же яркий, как сама Гавана, закат. Казалось, солнце не опускалось за водную гладь, а просто таяло, точно капля акварели, растекалось по листу небосвода, медленно окрашивая его в сиренево-розовый. Жара спала, и начали появляться люди. Нарядные, яркие девушки с удивительными фигурами, парни с прическами а-ля бразильские футболисты, когда виски выбриты, а на макушке вздымается хохолок. Рыбаки сворачивали дела.

Идея собирать рассказы людей, живущих в разных странах, возникла у меня давно. И от Гаваны я ждала чего-то мистического, невероятного. Я прониклась к кубинцам, и они шли на контакт, рассказывая о своих мечтах, проблемах и заботах.

– Руссия? – Голос с испанским акцентом оторвал меня от iPad. Это был мулат с прической по последней кубинской моде, в розовой рубашке и зеленых узких брюках. – Сейчас я тебе расскажу. Меня зовут Яниер, Яни.

Он задрал рукав рубашки, обнажив крутой бицепс с татуировкой «Галина» – причем на русском.