Я даже не ожидал, что окажусь таким нежным и чутким влюбленным! У нас была настоящая, всепоглощающая, взаимная любовь. Рита могла быть сильной и слабой, решительной и нежной, порывистой и взвешенной. И каждый раз была такой, какой должна быть в этот момент Женщина. Этот дар был у нее уже в юности. Я гордился ею. Это особенное чувство, когда ты гордишься своей женщиной. Далеко не каждому мужчине в жизни дано испытать его…

Наступил наш день рождения. Ровно двадцать восемь лет назад, шестого декабря 1986 года. Тогда, как и сегодня, была суббота. Отмечать должны были у Риты. Гости были приглашены на семь вечера, а я собирался прийти в шесть, чтоб помочь с подготовкой. Я приготовил два подарка: во-первых, чудесный торт, на котором тонкой струйкой горячего шоколада было выведено «РИТА» и к которому прилагались восемнадцать маленьких свечек, а во-вторых – редкий набор из пяти почтовых марок Бельгийского Конго 1939 года с изображением африканских животных. Этот набор я давно заприметил в коллекции отца моего друга Мишки Крылова. Тот был филателистом с большим стажем, а его коллекция была одной из самых богатых в городе. Я несколько раз предлагал старшему Крылову поменяться или купить у него африканский набор, но тот не соглашался. Тогда я решил давить через Мишку, подговорив его упирать на то, что у меня, мол, день рождения, и Мишка хочет угодить мне с подарком. Утром Мишка сообщил, что папа сдался, и я смогу получить желанный набор. Договорились встретиться в красном уголке в половине шестого.

Красный уголок существовал в нашем дворе столько, сколько я себя помню. Организовало его домоуправление совместно со школой, это было полуподвальное помещение с тремя большими комнатами и санузлом.

Зима в тот год была ранняя, первый снег выпал уже неделю назад. С тех пор то теплело, то холодало, в результате на дорогах и пешеходных тропках появился лед, который городские службы не везде успевали посыпать песком. Хронометраж того трагического вечера я восстановил полностью уже потом, проживая вновь и вновь каждую минуту. Ровно в половине шестого с коробкой торта в руке я вышел из своего подъезда, осторожно проковылял в темноте по двору и через минуту появился в красном уголке. Мишка с Толяном сидели у компьютера.

Я подождал, пока в 17:35 компьютер издал несколько бравурных звуков, довольный Мишка отвалился от стола, полез во внутренний карман пиджака и извлек заветный набор марок, вложенный в полиэтиленовый пакетик.

– Это тебе подарок от нас с Толяном, – сказал Мишка. – Только я догадываюсь, что ты передаришь его Рите, верно?

– Ну, Миш…. Ты же знаешь, что у нас с Ритой теперь все общее, и коллекция тоже, – слукавил я, как мне казалось, лишь ненамного опережая события.

В 17:40 я вышел из красного уголка и направился к Рите. Идти предстояло через парк, затем пересечь дорогу и подняться на третий этаж. В обычное время такой путь занял бы десять минут. Но в тот вечер из-за боязни поскользнуться в темноте и грохнуть о землю коробку с тортом, я шел медленней. Да и спешить было некуда, мы же договорились, что я приду в шесть.

До конца парка оставалось метров пятьдесят, когда впереди, со стороны дороги, я услышал резкий звук тормозов и последовавший за ним глухой удар. Еще не видя, что произошло, я почувствовал, как зашлось сердце, и рванулся вперед. «Жигули» с распахнутой настежь дверью водителя стояли, развернувшись поперек дороги. Подлетая к месту трагедии, я краем глаза заметил фигуру какого-то юнца, убегавшего в темноту парка. Потом оказалось, что машина была угнана, а угонщика-убийцу так и не нашли.

Рита лежала навзничь, с нелепо подвернутой под туловище ногой. Под распахнутой шубкой было домашнее платье. Глаза были открыты и безжизненны… В протоколе происшествия было зафиксировано время наезда: 17:50.

Дальнейшие события вечера я помню плохо. Смутно помню сирену скорой помощи, помню как меня била непроходящая нервная дрожь, потом мне наливали водку, потом долгое тяжелое забытье, заменившее сон…

Хоронили Риту в мороз. От горя окаменела природа. Окаменело мое сердце. Я превратился в живой труп. Ходил по городу, бормоча что-то бессвязное и поминутно называя ее имя. Наконец поймал себя на том, что стою на берегу полузамерзшей реки, вперив взгляд в далекий Змеиный остров, и во весь голос зову Риту….

К жизни я возвращался медленно, все отчетливее ощущая свою вину в произошедшей трагедии: оказывается, Рита выбежала из дома в соседнюю кондитерскую купить торт к чаю! Ведь я нес ей торт! Ну почему не сказал ей, что подарю именно торт?! И, приди я с тортом на две минуты раньше, Рита бы никуда не пошла… Почему я не забрал марки утром, сразу же, как только позвонил Крылов? Тогда бы я сразу пошел к Рите, не заходя в красный уголок. Какого дьявола я прилип к этому компьютеру в красном уголке? Видимо, именно дьявол выстроил эту зловещую цепь мелких, ничего не значащих событий, в результате которых не стало Риты.

Мой папа, добрый и умный человек, переживая мое горе, как свое, обнимал меня и повторял:

– Это судьба так назначила. Ты был бессилен что-либо сделать.

Я оказался однолюбом. Не женился и уже вряд ли это сделаю. Думал уехать из родного города, но держала Рита. Держит до сих пор. Ведь она здесь. Пусть на кладбище, но здесь, в этом городе. Сегодня утром я поздравил ее с днем рождения, положил у памятника цветы, и мы опять болтали. Кладбищенские работники уже давно привыкли, что у одной из могил часто сидит солидный, хорошо одетый мужчина и разговаривает сам с собой.

Я пролистал книгу, лежащую на коленях, дошел до статьи Ливраги и начал читать. Мое внимание привлек следующий тезис философа: «Чтобы понять то, что каждый человек имеет несколько „точек смерти“, мы можем представить нашу жизнь в виде конуса; мы входим в него и движемся по спирали снизу вверх. Первую „точку смерти“ мы минуем относительно легко, потом проходим через остальные; в них мы можем спастись, а можем умереть. Эти круги постепенно сужаются, пока мы не доходим до последней точки, которой уже не избежать». Последняя точка, как я понял, это вершина конуса жизни… Вершина, которой не избежать.

Любовь к родителям – штука непростая. У каждого, наверное, есть свои яркие воспоминания. Острые, царапающие, смешливые, иногда грустные. Но чаще всего такие, что другие люди скажут «ничего особенного», а тебе от них плакать хочется. Моя такая история – про Первомай.

В младшей школе у меня обычно было две первомайские демонстрации.

На первую я ходила вместе с классом. Все как полагается – плакаты, цветы (если к тому времени в нашей средней полосе успевало что-то зацвести) и радостные улыбки на лицах. В конце 80-х годов это мероприятие воспринималось уже как скучная «обязаловка». Полчаса постоял в колонне, потом прошел метров пятьсот быстрым шагом – и свободен. Зато занятий нет и от «домашки» назавтра откосить можно. Вроде был на демонстрации, нес портрет Ленина, после радовался со всеми и ничего не успел. Обычно прощали. Даже если знали, что последнее в школе изображение вождя революции потерялось еще в позапрошлом году.

Вторую демонстрацию я проводила с родителями, сотрудниками градообразующего предприятия. Там было гораздо интереснее. Особенно когда начинали раздавать шарики. Народ чуть ли не дрался за них, чтобы потом детям отнести.

Шарики были настоящие, летучие, по тем временам сильно редкие и нравились абсолютно всем. Дома они прибивались к потолку и шарились там несколько дней, после чего выдыхались и падали на пол сморщенными тряпочками. А если сразу на улице отпустить – моментально взмоют в небо. Можно долго наблюдать, как перевернутая красная капля превращается в темную точку, и под настроение кричать «Урррааа!». Моя мама всегда именно так и делала.

Но отпускать шарики можно только по окончании демонстрации. Тут главное было примотать это чудо покрепче к руке, чтобы не унесло, пока маршируешь строем по улицам. А как все закончится, предстояло еще отбиться от знакомых. У кого дети были помладше и из коляски пока не вылезли, так и норовили папу разжалобить, чтобы поделился. Папе ведь как начальнику «по блату» всегда целых два шарика доставалось. Один мне и один маме. Чтобы я не сильно плакала, когда она свое «Урррааа!» снова затеет. Я, правда, все равно плакала – потому что мама обычно одним шариком не ограничивалась. Так что дома у нас ничего к потолку не прибивалось и по нескольку дней там не шарилось.