– Для начала почитаем немецкую прессу: вдруг там всплывет информация о веере и о его сегодняшнем владельце! Вещь-то с историей! А там посмотрим, Женька, что еще можно сделать! – ободрил меня сосед, хлопая по плечу.

Он быстро раскопал в Интернете статью о некой престарелой фрау, которая поведала журналисту до боли знакомую историю, и – главное! – там была фотография веера! Госпожа Элиза Шульц очень нежно отзывалась о поездке в тогда еще Советскую Россию и о встрече с голубоглазым патрульным, которому она вручила презент. Она также рассказала о своем муже – преуспевающем берлинском антикваре, который узнал вещицу, потерянную его женой несколько десятилетий назад, и, решив сделать подарок супруге, приобрел ее по баснословной цене. Вовка предложил написать в редакцию этой газеты письмо с просьбой передать сообщение для этой женщины. Мы отправили текст на адрес редакции и стали ожидать ответа. Случилось это аккурат в день рождения моего отца – фрау Эльза написала свое первое письмо, в котором она благодарила моего отца за то, что он сохранил веер, который напоминает ей о первой влюбленности! С тех пор на каждый праздник на отцовский адрес приходит открытка из далекого Гамбурга.

Он свалился на мою голову совершенно неожиданно. Поначалу кажется, что всякая встреча случайна, но потом, по прошествии многих лет, мы понимаем, что ничего не происходит просто так. И если уж мне суждено было встретить настоящего француза, то это оказалось возможным даже на петербургских выселках – в промышленном районе Ржевка-Пороховые. Подруга, проживающая там, пригласила меня на день рождения к своему отцу, старому офицеру-ракетчику. Идти не хотелось: 30 декабря по традиции посвящался предновогодним хлопотам. Но, во-первых, наши дети дружили, – а возможность доставить удовольствие сыну до сих пор перевешивает все мои эгоистические желания. Во-вторых, не хотелось обижать юбиляра, Бориса Семеныча: звал лично и очень настойчиво. Так же настойчиво приглашал он и другую подругу своей дочери, Алевтину, в прошлом актрису. Она пришла с женихом-французом, заманить которого удалось возможностью познакомиться с именинником, «знавшим самого Гагарина» (что, конечно, было слегка преувеличенно).

Самуэль (так звали француза) был поначалу совершенно незаметен: простуженный и потому постоянно вытирающий нос, немолодой, невысокого роста, да к тому же полностью утонувший в диване. Он изумленно поблескивал очками из-за салатных клумб и бутылок шампанского. Это было обыкновенное русское застолье: мы много говорили, ели, пили, пели… Алевтина переводила нам вопросы Самуэля. К концу вечера все раскрепостились и перешли на английский. Мы с сыном, утомившись, ушли первыми.

Прощаясь, Самуэль попросил у меня телефон и адрес: наши сыновья оказались ровесниками, и он хотел, чтобы они переписывались. Смешной и трогательный в русской ушанке с кокардой, купленной в подземном переходе на Невском, он ничего, кроме умиления, у меня не вызывал. Телефон, конечно, дала. Он позвонил спустя месяц. Заметно волновался, попросил разрешения написать письмо. «О чем речь? Конечно, пишите!» Так приятно было в далекую безынтернетную эпоху находить в почтовом ящике конверт!

Звонки из Франции стали раздаваться чаще, мой иностранный друг осмелел, его вопросы приобрели почти интимный характер. Похоже, первичная мотивация – чтобы наши дети переписывались – растворилась в личном интересе. Алевтина получила отставку. А я приняла его игру. Отношения должны непременно развиваться, иначе они умрут – Самуэль знал законы жанра. Раз в неделю я находила в своем почтовом ящике толстый голубой конверт. Он писал помногу. От руки. Исключительно на французском. Я же по-французски не знала ни слова… Он знал об этом и продолжал систематически испытывать меня чужим синтаксисом. По телефону мы говорили на английском, и разговоры эти были легки, словно нейтральность чужого языка обеспечивала какую-то защиту нам обоим.

Он оказался очень интересным человеком, совсем не простым, каким показался мне в канун 2001 года. Он был настоящим французом, невероятно гордым уже одним тем, что принадлежал к своей нации. Гордость его была спокойная, снисходительная, не спесивая. Он очень любил Париж и небольшое парижское предместье на берегу Сены, Follainville-Dennemont, мэром которого был много лет. Оказалось, что его страстью было аргентинское танго. Он был разведен, но детей (их было трое) любил безмерно.

Письма продолжали идти. Через полгода мне показалось, что я научилась их читать: открывая голубой конверт, я пробегала глазами исписанные всегда разными чернилами страницы, следила за интервалами между строками, поражалась обилию пунктуационных знаков, всегда прощупывала каждый лист кончиками пальцев, как слепая, считывая настроение автора. Когда мы разговаривали по телефону, Самуэль спрашивал, получаю ли я письма. Я отвечала, что получаю. Он выражал удовлетворенность, понимая, что доверил своему языку наиважнейшее дело. Однажды в письме я нашла открытку с изображением танцующей пары: девушка в красном платье с обнаженной спиной и молодой человек в строгом черном костюме. «Моя мечта: мы танцуем танго на берегу Сены».

Мечта его осуществилась наполовину: в Париж я полетела в конце следующего лета, приняв очень красивое джентльменское приглашение, а вот танец должна ему до сих пор…

Перед отъездом во Францию я дерзнула показать некоторые его письма знакомой учительнице французского и задала единственный вопрос:

– Можно ли ехать?

Она «просканировала» письма, взглянула на меня поверх очков и уверенно сказала:

– Можно, но… ненадолго.

Безусловно, Самуэль был неординарной личностью: на протяжении всего нашего знакомства он старался удивить меня, и это у него получалось. Представьте мое умиление, когда я обнаружила в одном из писем накануне своего визита в Париж его фотографию! Он предположил, что я не помню, как он выглядит, а ведь нам нужно будет найти друг друга в аэропорту. А я действительно не помнила ничего, кроме шапки-ушанки и очков! Тогда я просто порадовалась его сметливости, но позже поняла, что эта чрезмерная рациональность мне абсолютно чужда.

Увидев Париж, я не умерла, и провела два чудесных месяца под непрерывным обаянием самого Самуэля, его друзей и многочисленных родственников. Познакомилась с его детьми. Мы съездили к старшему сыну в Лион. Конечной точкой маршрута был дом родителей Самуэля, с которыми он непременно хотел меня познакомить. Они оказались очень милыми людьми. Папа восхищался казаками и неплохо знал русскую историю. Жили они в Прованских Альпах, недалеко от Гренобля.

Мы часто ходили в горы. Трудно представить себе более романтическое место: красивые горные озера, альпийские коровы с бубенцами на шеях, очень ловкие, подвижные, красивые, как в рекламе шоколада «Милка», море цветов…

Там-то и решил Самуэль сделать мне предложение… Резво пробираясь по горным тропам, он рвал для меня цветы, собирая их в красивый букет. Он спросил, какие цветы мои любимые. Не раздумывая, я ответила, что люблю желтые. Найдя ярко-желтый цветок необычайной красоты, он подозвал меня к нему. Самуэль расплылся в лучезарной улыбке, протянул к цветку руку с явным желанием сорвать – но внезапно отдернул ее со словами:

– Пожалуй, я не могу его сорвать для тебя: возможно, он занесен в Красную книгу.

Я сразу вспомнила историю из своей юности. В середине восьмидесятых, будучи студенткой филфака, я ездила в диалектологическую экспедицию собирать брянские говоры. Путь в брянскую глубинку из Ленинграда был неблизкий, и в одном из областных центров мы остановились на ночлег в партийной гостинице прямо напротив исполкома. Под окнами здания была огромная клумба с розами, и, охраняя не то цветы, не то ночной покой партийцев, там вышагивал бодрый милиционер. Сколько же смелости понадобилось тому мальчишке из нашей экспедиции, чтобы нарвать мне ночью букет колючих роз!

Конечно, я с благодарностью приняла букет от Самуэля, он был красив, но как-то сразу померк без этого запрещенного желтого цветка, словно ему не хватало чего-то. Возможно, самого главного – порыва души…