Пришел муж, услышал в шкафу какие-то звуки и открыл его. Увидев меня, испугался, схватил меня на руки, успокаивал, говорил, что это было наваждение, которое прошло бесследно, – записку он бросил в стол и забыл про нее. Он ругал себя, просил прощения и обещал, что это никогда не повторится.

Я была слишком несчастна и напугана болезнью, чтобы не поддаться утешению. Постепенно мое тело стало оживать. Но с этого дня я заболела ревностью.

Потом мы переехали в Ярославль, где я поступила в институт на биологический факультет. Училась хорошо, меня выбрали старостой курса. Было трудно: учеба, забота о семье, о часто болеющем ребенке. После больницы, в которую мы с Володей попали из-за скарлатины, Рафаил потребовал, чтобы мы уехали в Гомель, к родителям, говорил, что мне и ребенку нужен отдых. За шесть недель, проведенных в больнице, я так истосковалась по нему и по дому, что не хотела уезжать, но он был неумолим.

У родителей нам действительно было хорошо. Но от Рафаила не было писем, и я не находила себе места. Написала соседям с просьбой сообщить мне, если с Рафаилом что-нибудь произошло. После этого я получила от мужа длинное письмо, в котором он сообщал, что заедет за нами, и мы поедем в Крым.

Оставив Володю у родителей, мы поехали в Балаклаву. Поселились в маленьком домике на склоне горы. Домик утопал в зелени, кисти черного винограда заглядывали в окно, а внизу была бухта – чудесный прямоугольник длинного залива. Мы были счастливы, хотя иногда Рафаил казался мне грустным. Как-то я гладила его брюки, и из кармана выпал листок, на котором было написано: «Дорогой Рафаил…» В письме его отчитывали «за посылку с книгами без единой записки», остальное плохо помню. Подпись – Анна.

Я с недоумением спросила, что это за Анна. Рафаил побледнел и, запинаясь, ответил, что это девочка, которая его любит.

Я спросила:

– А ты?

– Я и сам себя не понимаю, – ответил он. – Я и тебя люблю, и ее тоже. Я специально оставил в кармане письмо, чтобы ты его прочла…

Все во мне рухнуло. На подкашивающихся ногах я поплелась к заливу. Как же меня тянуло броситься в него, утопить эту невыносимую боль! И каждый раз, когда я делала шаг к воде, меня ударяло: Володя!

Больше я ничего не помню, кроме мольбы: домой, немедленно домой! Полутемное купе в полупустом вагоне, никаких разговоров, объяснений. Помню себя дома, осиротевшую, опустошенную. Володины вопросы – где папа, когда придет – рвали мне сердце. А Рафаил уезжал утром на работу, возвращался поздно и ничего не говорил. Пару раз я его спросила: ну как, не проходит? Нет, отвечал он мне грустно. И так день за днем. На занятия ходила, но ничего не понимала. Товарищи добрые, заботливые. Брат мужа, студент, помогал мне с Володей, забирал его из детсада, укладывал спать. А я была как мертвая. Все время молчала. Однажды сбежала с занятий, купила бутылку портвейна, выпила и тут же уснула.

Выхода не было, и сил жить тоже не было. Я попросила Рафаила уехать. Мне уезжать было нельзя, у меня единственный путь к самостоятельности был – институт. И Рафаил уехал на юг в составе пропгруппы ЦК[3].

Я была как после болезни. Слушала лекции, начала общаться с товарищами. Ничего хорошего не ждала. Ни с кем ни слова о катастрофе. Вскоре пришла открытка. Рафаил писал, что, чем дальше уезжает, тем яснее ему становится, что в душе его живу я одна. А мне не легче от того, что его любовь ко мне не исчезла окончательно. Очень уж непрочно это счастье. Ясно, что боль, которую он мне причинил, никогда не пройдет…

А письма шли одно за другим. Он писал, что договорился с институтом о моем переводе, что мой отказ приехать для него значит полное банкротство в жизни. Прилетела отчаянная телеграмма о том, что он не может больше работать, теряет веру в себя, теряет ценность как коммунист и человек в собственных глазах. Единственный для него выход – уйти из жизни.

У меня не было к нему жалости, но я все взвесила, обдумала и решила, что он нужен сыну. А мне можно учиться и в другом месте. А верить и любить беззаветно, как раньше, необязательно.

В Днепропетровске Рафаил нас встретил, возбужденный, радостный. А у меня на сердце – пустота и горечь. Он настаивал на втором ребенке, надеясь, что прежняя атмосфера любви и доверия в семье восстановится. Второго августа 1926 года родилась наша Галочка. Но, увы! Моя боль не исчезла, недоверие и ревность продолжали отравлять мне душу.

К нам приходили товарищи Рафаила по работе. С одним из них, Петром Ветровым, я с азартом сражалась в шахматы. Это был складный брюнет с карими глазами. Когда он волновался, у него раздувались ноздри, как у лошади. К большой моей радости, я почувствовала к нему влечение, но не показывала виду.

Осенью 1928 года меня попросили поехать в Павлодарский район на хлебозаготовки. При переезде через Днепр лед треснул, и кибитка провалилась. Мне удалось выкарабкаться и позвать мужиков из деревни на помощь, чтобы вытащили лошадь. В тот же вечер я выступала перед крестьянами. Через день меня привезли в село, где квартировал Ветров. На мое выступление собралось много народу. Я рассказывала, как трудно и голодно в городе жить и работать, говорила сердечно, доверительно, и Ветров сказал мне, что народ остался доволен. После ужина я попросила постелить мне на печке. Ветров подошел и сказал, что любит меня. Значит, судьба! Я ничего не предпринимала, чтобы оказаться здесь, положилась на судьбу, и она привела меня сюда, где наши дороги сошлись.

Наутро я уехала, несмотря на просьбы Ветрова остаться хоть ненадолго. Был великолепный зимний многоснежный день. На душе полный покой. Домой я вернулась другим человеком. Никогда больше не ревновала.

Что за сопливая погода? Солнце зарылось в тучи и дрыхнет там в свое удовольствие – раз; дождь, как ошалелый, бьется в окно – два; да еще и смешивается с черным снегом, вылетающим из-под колес проезжавших внизу машин, – три. Вот куда в такую погоду идти?.. Все каникулы насмарку! И еще Интернет отключили! Тоска и безнадега, одним словом.

За спиной послышался щелчок открываемой двери:

– Как я люблю твою комнатку. Такая уютненькая, такая светлая!

– Да, бабуль, особенно сейчас – такая светленькая! – хмыкнула я, кивая на унылую погоду за окном.

Оборачиваюсь к ней, а она улыбается, шаркая темно-синими тапочками к моей кровати.

– Я у тебя тут полежу, а потом домой поеду, – зевает она.

– Конечно, лежи. Подложи Петра Петровича под голову, – говорю, подталкивая к ней облезлого, но все еще мягкого игрушечного петуха.

– Зачем? Мне и так хорошо, – отвечает она поспешно.

Так я ей и поверила! Но спорить – себе дороже.

– Я тебя отвлекать не буду, ты занимайся чем занималась, – продолжила она.

– Да ничем я не занимаюсь! – С досады я крутанулась на стуле слишком сильно и чуть было не шмякнулась на пол.

– Как ничем? А уроки?

– Ба, ну каникулы же!

В тишине недолгого молчания меня посетила идея:

– Бабуль, расскажи что-нибудь.

А что? Бабушка много чего знает. Есть у нее такие истории, после которых как ненормальный ходишь и дня три смеешься.

– Рассказать… Хорошо. Расскажу тебе одну историю.

– Давай!

– Значит, жила была девочка. И однажды…

– Подожди, бабуль. А как ее хоть звали?

– Кого? – Бабушка недоуменно посмотрела на меня.

– Девочку.

– Да разве это важно?

– Ну извини! А как к ней обращаться-то будут? Эй, ну ты, слева от второй березы, считая от куста?

– Ох, язык твой, – вздыхает бабушка, посмеиваясь. – Ладно, пусть ее звали Валя.

Я хмыкнула: Валя так Валя.

– Так вот, жила девочка эта…

Валя устало брела по тропинке, заросшей лопухами и высоким репейником. Ведра, полные воды, с каждым шагом тяжелели, словно насмехаясь. Жара. Засуха. Голод. И много работы. Девочка в свои десять лет прекрасно знала, что это такое. Но вот вдали показалась деревенька с бедными хатками и покосившимися заборами. Навстречу девочке выскочил худой Барбос, из последних сил виляющий хвостом.