Вдруг услышала позади топот. Знакомые руки обняли ее. Саша!

– Тосенька, пойдем домой! Я встретил старую цыганку, она сказала: «У тебя родится дочь на лунной дорожке в день Успения праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы. Назовете ее в честь Фотины, проповедницы Христа!»

Я родилась как нагадала цыганка.

Началась война, отца отправили в Тюменское пехотное училище, потом лейтенантом – на фронт. Он был ранен в августе сорок второго и попал в плен возле родного Дона, на подступах к Сталинграду. Считался без вести пропавшим. И выжил в аду концлагерей, пока не освободили американцы. Друг говорил отцу: «Поедем во Францию, там мой дядя, дома нас пятьдесят восьмая ждет», – тот не послушался и попал на поселение в Печору.

Мама не дождалась отца. В сорок шестом вышла замуж за главного энергетика Петра Левого. Мы уехали в Башкирию. В сорок седьмом году появился отец. Мама плакала! Он обещал, что устроится, приедет за нами.

Мы встретились с ним в солнечный апрельский день. Гуляли, я грызла кусок сахара, подаренный отцом. Он носил меня на руках.

– Светик мой, я приеду и увезу вас туда, где виноград и нет зимы.

– А что такое виноград? А как без зимы кататься на санках?

Отец смеялся и целовал меня. А потом подъехала машина. Я помню его лицо – похож на Марка Бернеса, белые волосы, черные брови. Отец рывком взлетел в кузов и глядел на меня, подняв руку, пока машина не скрылась.

Он не вернулся. Мама рассказала мне о нем через шестьдесят лет. Плакала:

– Я ждала его всю жизнь, а он обманул меня. Я любила его!

Я удивилась – мамина жизнь с Левым была для меня примером счастливых любящих родителей, наполненная добротой, уважением и взаимопониманием.

Я стала разыскивать отца, писала всюду. «Он сбежал, не вернувшись ИЗ КОМАНДИРОВКИ (!!!), это для меня равносильно полету в космос!» – писал мне из общества «Мемориал» бывший политзаключенный.

Только в 2000-х годах я восполнила белые пятна этой истории. Отец не вернулся в Печору, его искали, и он уехал в Одессу, оттуда во Францию, потом добрался до австралийского Перта. Женился на вдове владельца конезавода, у которой работал. Умер шестидесяти лет в декабре 1971 года. У отца был сын и две дочери его новой жены. Звали там его Александр Алекс.

Я была в Печоре и видела заброшенные лагеря. Полуразрушенные бараки, дыры окон, стены изрезаны надписями фамилий. Я наткнулась на одну, прочитала с трудом – ХАРЛАМОВ и неразборчивое длинное имя.

Родители любили друг друга. Мы с братом всегда это знали. В детстве нам казалось, что наша мама – настоящая королева, потому что папа относился к ней с абсолютным обожанием. Если она вдруг прилегла днем на часик, чтобы отдохнуть, папа требовал полной тишины от нас, детей, и, не дай бог, если мы, забывшись, начинали галдеть. Когда мы протягивали руки к вазочке с фруктами, он нередко одергивал нас со словами: «Последняя груша – маме! Я завтра куплю еще, и всем хватит».

Из тысячи мелочей, порой непередаваемых словами, была соткана атмосфера нежности и любви к маме, которая от папы распространялась волнами по всем граням нашей жизни.

Мамина любовь к отцу проявлялась иначе, но была тоже явственной и неоспоримой. Как и положено королеве, мама держалась независимо, но всегда помнила, какие блюда предпочитает ее муж, о чем не стоит ему рассказывать, чтобы не огорчить, чем можно его порадовать, от чего оградить, но главное – что ему нужно в жизни, причем, как нам с братом казалось, маме это было известно гораздо лучше, чем самому отцу. Но он настолько доверял своей сероглазой, нежной и умной супруге и так сильно любил ее, что вполне комфортно чувствовал себя в роли ведомого, хотя, скорее всего, он вряд ли сам так определял свою роль. Все эти деления на ведущих и ведомых – удел психологов, если что-то у кого-то не ладится. А когда в отношениях есть главное: уважение, преданность и нежность – копание в ролях и прочих «винтиках», составляющих людское счастье, всегда казались мне мелким и нелепым занятием.

…У отца уже начались боли, и мама колола его сильнодействующими лекарствами, называя их витаминами.

Папа знал, что ему осталось жить совсем недолго. И хотя никто ему этого не говорил, а сам он щадил нас и избегал прямых вопросов, он, конечно, все понимал. Врачи выдали маме две справки: одну настоящую, вторую – с невинным диагнозом. Так поступали в СССР 70-х. Возможно, именно в этом проявлялась высшая гуманность к человеку, хотя многие не без успеха до сих пор сражаются за то, чтобы страшная правда была гарантирована каждому.

Однажды папа позвал меня, и я внутренне насторожилась: а вдруг он спросит о своем диагнозе! Но он стал вспоминать молодость, первую встречу с мамой, прогулки по вечерней Москве, недолгий роман, а потом – более чем скромную свадьбу с горячей дымящейся картошкой в деревянном гомельском доме, в семье маминых родителей. Почти в каждом предложении звучало: «Ни о чем не жалею», «Если бы начал жить снова, я бы поступил так же».

Мне стоило огромного труда притвориться, будто я не понимаю: родной мне человек подводит итоги своей жизни.

– Встреча с твоей мамой – это лучшее, что со мной случилось в жизни, – произнес он и закрыл глаза.

Я встала, чтобы выйти из комнаты, и тут… Он встрепенулся, приподнялся на подушке и бросил на меня тот самый обнаженный взгляд-вопрос, содержащий последнюю надежду на возможную ошибку о смертельном приговоре судьбы.

Даже сейчас, через много лет, я помню этот взгляд. Отчаяние слилось с надеждой! Собрав все силы, я чмокнула отца в щеку, улыбнулась как можно беззаботней и, выходя из комнаты, прикрыла за собой дверь.

Схватив с вешалки куртку, я выскочила на улицу и дала волю своим чувствам. Через несколько минут мама догнала меня:

– Он опять делился воспоминаниями? Почему-то и мне сегодня хочется говорить о юности…

Знаешь, я ведь поначалу не любила твоего отца. Все это пришло потом, позже. Зато крепко и навсегда. Это неправда, что настоящая любовь вспыхивает мгновенно. Вспышка – это не любовь, а страсть. Но она же и гаснет быстро и безвозвратно. А с любовью все иначе. Но в юности это мало кто понимает.

После войны семья моих родителей вернулась из эвакуации в Гомель. Мужчин поубивало! Выжившие в основном – калеки, без рук, без ног. В нашей семье – целых три невесты: я и две младшие сестренки, Рая и Соня. Твой дед, Ошер, высокий голубоглазый блондин, вернулся с войны невредимым и сокрушался, обращаясь к своей жене: «Где ж мы найдем троих женихов для наших красавиц, Естер?»

Хрупкая кареглазая бабушка, с черными как смола волосами на прямой пробор, тихо вздыхала в ответ свое вечное: «Вей’з мир!»

Война закончилась, и наступила долгожданная пора любви. Мы с сестрами ходили по очереди на танцы: по возвращении из эвакуации у нас на троих было одно приличное платье. Под звуки «Рио-Рита» и «Брызги шампанского» я влюбилась в гомельчанина Яшу, а он – в меня. Высокий красивый парень, непьющий, весьма красноречивый… В общем, завидный жених. Роман стремительно развивался, дело шло к свадьбе, как вдруг совершенно неожиданно поочередно произошли два значимых события: сначала пропал Ошер – мой папа. А потом – Яша. Отец, правда, быстро «нашелся»: его арестовали в электричке, по дороге в Речицу, куда он отправился по своим скорняжным делам. Он мирно беседовал с бывшим одноклассником: случайная встреча. Тот куда-то ехал с чемоданом. А при патрулировании вагона выяснилось, что в чемодане – полно спекулятивного товара. Папа – «ни сном ни духом», но забрали обоих, тем более что одноклассничек оказался редкой сволочью и отрекся от чемодана «в пользу» отца. Разбираться не стали.

Папа получил статью за спекуляцию, и дали ему аж десять лет. Бабушка Эстер рыдала каждую ночь, а днем хлопотала у плиты, чтобы накормить нас, своих девочек. Мои сестры тоже плакали, но помочь ничем не могли.